Ярко выраженный этический характер средневековой социально-политической мысли был обусловлен тем, что она сформировалась под сильным влиянием церкви, чьи догмы в значительной степени определяли тогдашнее мышление [1], а поскольку и сам бог, и божественный закон, по которому мир, как считалось, был сотворен богом и управляется им, мыслились в категориях преимущественно этических, то естественно, что и социально-политические отношения трактовались прежде всего в этическом плане. Однако морализирующей была не только религиозная мысль. Рыцарская концепция с ее кодексом чести и куртуазной любви, возникшая независимо от учения церкви и во многом ему противоречившая, за что на протяжении всего своего существования подвергалась критике со стороны идеологов церкви [2], была также этической по существу и играла немаловажную роль в социально-политических воззрениях дворянства [3].
В этой напряженно бьющейся этической мысли, под ее религиозной оболочкой и за ее явно классовым характером все же нетрудно увидеть элементы, имеющие общечеловеческую ценность. Проблемы нравственного долга человека в обществе, соотношения морали и политики имеют непреходящее значение, и они встают в любом обществе, хотя, конечно, решаются совершенно по-разному. Нравственное совершенство человека в средние века считалось ключом к разрешению всех социальных проблем, и на этом совершенстве настаивали тем более, чем более вопиющими были социальные неурядицы, чем разительней пропасть между богатством и бедностью, привилегированностью и бесправием, чем ожесточенней борьба за власть и блага между представителями высшего класса. В этом отношении показательно то, как рисовались в XV в. и ранее цель государственного управления и ее достижение.
Таковой целью считалось общественное благо, в котором разграничивались материальная сторона и духовная. Примечательно, что материальное благо всех подданных выводилось непосредственно из справедливости и мира в стране: «Со справедливостью приходит мир, а в мире растут и множатся труд, богатство и торговля народа» [4]. Под духовным же благом понимали высокую нравственность членов общества, обеспечивающую и справедливость, и посмертное спасение. Поэтому некоторые писатели употребляли вместо понятия общественного блага понятие общественного спасения. Достижение общественного блага было делом всех людей, но наибольшая ответственность за это возлагалась на дворянство и короля, который должен опекать подданных, как пастырь свое стадо. Для него это, как считалось, было единственным путем спасения собственной души.
Общественному благу противопоставляли личное благо или выгоду, в связи с чем вставал вопрос о соотношении личного и общественного. Он решался, конечно, в пользу общественного блага, но средством разрешения считали все то же нравственное усовершенствование человека. Стремление к личному благу рассматривалось как проявление порочности людей – этого главного зла общественной и политической жизни в представлении той эпохи. Во имя общественного блага все должны приносить в жертву личные выгоды. «Да не растлите души свои честолюбием и алчностью, – говорил канцлер при открытии Генеральных штатов 1484 г., – но примите на себя устройство общественных дел и забудьте о личных выгодах» [5].
Возвращаясь к вопросу о том, в чем видели историки XV в. смысл своего труда, следует подчеркнуть, что наставление в нравственности как главный смысл создания и чтения исторических сочинений имело гораздо большее значение в их глазах, нежели это может показаться на наш современный взгляд. Коль скоро нравственность имела абсолютную и всеобщую ценность, не могло быть задачи более высокой и значительной для воспитания человека и гражданина (хотя понятие гражданина еще не существовало), чем именно нравственное воспитание.
С другой стороны, ориентация на этические ценности не позволяла видеть в истории развития, изменения, не говоря уже об историческом прогрессе. Ясно ощущались лишь те исторические рубежи, что наметило христианство. Картина событий, разворачивающаяся в историческом времени, казалась лишь повторением одних и тех же ситуаций, где проявляются одни и те же человеческие свойства. «При нашей жизни, как мы знаем, ничего не произошло такого, подобного чему не было бы раньше, и поэтому, – пишет П. Шуане, – воспоминание пр©шлых событий очень полезно как для того, чтобы утешить, наставить и укрепить себя против несчастий, так и для того… чтобы воодушевиться и обрести силы для благих дел» [6]. В прошлом видели почти что современную себе жизнь, только с другими персонажами, и потому неудивительно, что считалось, будто знание истории наделяет непосредственным предвидением будущего и дает ключ к любой жизненной ситуации, к разрешению любой проблемы. И когда, например, канцлер на Генеральных штатах 1484 г. заверял депутатов в том, что новый король, Карл VIII, будет управлять страной наилучшим образом, то аргументировал он только тем, что у короля «достаточно предвидения, приобретенного чтением и познанием прошлого» [7]. По этой причине историческое знание в ту эпоху приобретало в глазах людей исключительную ценность.
Объяснение исторических и общественно-политических событий в ту пору искали, естественно, в области морали и межличностных отношений. Определяя мотивы действий и поступков отдельных исторических личностей, виновников тех или иных исторических событий, историки обращались к абсолютным, в их понимании, нравственным эталонам, заданным христианской и рыцарской концепцией, и судили в зависимости от соответствия поступков этим эталонам. При этом не было нужды прибегать к идее прямого вмешательства бога в общественные и политические события, ибо воля бога казалась воплощенной в нравственном законе. Наделенные разумом, помогающим различать добро и зло, и свободой воли[8], люди сами способны ориентироваться в том, чего желает бог, и, отступая от его воли и губя свою душу, сами карают себя. Такая позиция, характерная для историков XV в., была важным моментом в процессе секуляризации исторической и общественной мысли.
Но наряду с этической концепцией в XV в. начали пробивать себе путь и воззрения, которые можно квалифицировать как рационально-эмпирические. Наиболее отчетливо они, до Коммина, выражены в автобиографическом романе Жана де Бюэя «Юноша». Ж. де Бюэй, профессиональный военный, прошедший выучку на нолях сражений последнего этапа Столетней войны, глубоко проникся убеждением в ценности человеческого разума и практического опыта для понимания стоящих перед человеком его сугубо земных обязанностей, имея в виду при этом в качестве цели успешность человеческих действий, не подлежащую нравственной оценке и прямо не соотносимую с-посмертным воздаянием. «Чтобы управлять собой и другими, отправлять должности и осуществлять власть над другими, требуются большие познания и ум» [9], – пишет он и в другом месте особо подчеркивает важность опыта в познании: «Никто не может что-либо познать, не испытав этого» [10]. Исходя из этих своих убеждений, он предлагает и соответствующий способ овладения искусством управления людьми: «Для совершенного >правления нужно знать то, чем управляешь, и его природу… Тот, кто имеет власть и управляет людьми, должен познать их еще до принятия власти. И лучше всего это можно сделать, если быть сначала частным лицом и общаться с людьми более низкого положения или с равными себе. Таким путем люди низкого положения, обладающие большим природным умом, обычно достигают больших успехов» [11].
Чрезвычайно важно отметить, что с рационально-эмпирических позиций Ж. де Бюэю удается увидеть то, чего не замечали другие мыслители, взиравшие на вещи с этических высот, а именно: он уловил «обновление времени», т. е. некое совершенствование в человеческой деятельности, происходящее с течением исторического времени. Он увидел это прежде всего в своей профессиональной сфере военного дела, которая была одной из наиболее динамичных сфер человеческой практики. Одно лишь изобретение артиллерии могло породить сознание превосходства своего времени над прошлым, но для этого нужно было посмотреть на вещи именно с иных позиций, не с отвлеченно-нравственных, а с прагматическо-рационалистиче-ских, что и сделал Ж. де Бюэй. Уверенность в том, что его военный опыт не менее важен, чем военное искусство, изложенное в сочинениях старых авторов, и может во многом его дополнить, и побудила его взяться за перо: «Если кто-либо вздумает обвинить меня в том, что я хочу построить из старого дерева новый дом, поскольку те, кто описал деяния римлян, составил французские хроники и рассказал о других сражениях прошлых времен, якобы достаточно изложили способы и средства ведения войны и нет нужды в том, чтобы вновь говорить об этом, то я отвечу на их доводы так: кто никогда не прекращает обновлять свои познания, тот всегда найдет что-нибудь новое. Кроме того, скажу, что со дня на день и все более и более множатся изобретения людей и обновляются приемы деятельности, ибо по мере обновления времени появляются и новшества; и сейчас есть много вещей и хитроумных изобретений, о которых другие не знали и не использовали их, а потому сдается мне, что мой труд будет кое в чем полезен» [12].
В этих словах Ж. де Бюэя легко заметить зародыш идеи исторического прогресса – прогресса, совершаемого благодаря развитию человеческого разума и его успехам на поприще познания и освоения мира. В полной мере она оформится в следующем, XVI столетии, но этому предшествовал этап, на котором определился переворот в социальном сознании, заключающийся в признании самостоятельной ценности позитивных практических знаний и разума как средства их обретения. Этот этап, судя по всему, приходится на вторую половину XV в., и в его становлении сыграл немалую роль Филипп де Коммин.
Свободное копирование
