5 февраля 1900 г. состоялся парадный раут у губернского предводителя А. В. Нейдгардта. Собралось много дворян с семействами. Арзамасский предводитель Панютин, элегантный старичок во фраке и мягких ботинках, бывший попечитель института Баженов, высокий, узкий, седой, внук знаменитого архитектора; отставной майор Рудольф в уланском мундире, с тупыми, будто заспанными глазами; доктор Зененко, старый карлик в черепаховых очках; брыластый Аобис, хромой Обтяжнов с насупленными бровями -- и пляшущий мазурку в первой паре хозяин, моложавый, лысый, с модной бородкой, в изящном фраке, с оживленным смеющимся лицом. Из гимназистов приглашено было всего шестеро; главными кавалерами были, конечно, институтцы и офицеры. Крюшон леденел в огромной кристальной глыбе; в столовой накрыт был великолепный ужин Ю la fourchette. Борис и я усердно кланялись жгучей льдине. В это время отец с директором Н. Я. Самойловичем тоже вздумали прохладиться и пошли в буфет. Вдруг Самойлович попятился и повернулся в зал. Отец удивился. -- "Нет, знаете, неловко: там гимназисты, что их смущать?"
После святок директор, однако, сделал мне замечание: -- "Вы, Садовский, ни одного вечера на праздниках не пропустили. Скорее можно рака заставить играть на цитре, чем вас, при таких условиях, выдержать экзамены". Действительно, в этот сезон я до того заплясался, что подошвы распухли; пришлось делать ванны для ног из борной кислоты.
Страсть моя к светским удовольствиям росла. Читавшие "Юность" Толстого, поймут в чем дело. Я бредил костюмами и щегольством и не на шутку расстроился, когда отец не позволил мне подбить белым атласом полы гимназического мундира. Вся наша компания была заражена фатовством. Мы разговаривали о портных, о лошадях, о винах. Борис Ведерников следил даже за дамскими модами. Наконец я начал мечтать о кавалерии и военной службе. Во сне и наяву грезились мне куцые драгунские мундиры, кованые эполеты, шашки, обтянутые голубые рейтузы, звонкие шпоры. Кое-кто из школьников нашего круга поступил в кавалерию. Надобно было для этого кончить шесть классов и определиться в драгунский полк рядовым. Начальство отчисляло юнкера в училище (в Тверь или Елизаветград), где он оставался два года, сохраняя форму полка. Разнообразие мундиров придавало кавалерийским училищам оригинальную пестроту.
Один юнкер, едва успев определиться, надел полную форму с револьвером, поясом и лядункой и отправился гулять по Твери. Встречается ему начальник дивизии. -- "Вы не по форме одеты". -- "Т. е. как это, не по форме?" -- "Да что вы, с ума сошли? Давно ли вы служите?" -- "Два часа". -- "А! Ну так ступайте домой, да будьте осторожнее". В Нижнем кавалеристы на ярмарке являлись в цирк, критиковали лошадей, "цукали" друг друга. Мой старый знакомый, "граф Нарский", тоже очутился в кавалерии. Корнетом он задавал тон: катался по городу в санках с высокими полозьями, на балах выступал туго-завитой, с бальными шпорами в виде чуть заметных крючков. Позже он перешел в жандармы. Кто-то из молодых корнетов расстрелял из револьвера часовой циферблат на Николаевском вокзале.
Юный корнет, потомок крымских ханов, явился на дачный вечер в Сокольниках. Стоит он у буфета. Запыхавшийся студент-распорядитель подбегает и кладет ему руку на плечо. -- "Голубчик, что ж вы не танцуете, идемте я вас представлю". -- "Осторожнее, молодой человек, уберите вашу руку". -- "Ах, извините, что я испачкался об ваш погон". Корнет выхватил шашку и убил студента. Доложили государю. Александр III написал на докладе: "Жалею о случившемся, но корнет не мог поступить иначе".
Из наших корнетов красивее всех был Смоленский драгун Исакович, высокий брюнет, шурин композитора Скрябина.
У тогдашних кавалеристов было в ходу крылатое словечко: "встругать араба", т. е. ловко поддеть кого-нибудь.
Из комических фигур мне вспоминаются две. Вольноопределяющийся Чикваидзе, по прозвищу Карапет, черномазый с пробором, славился как лихой танцор. Он говорил, что не любит, когда в пирожках слишком сладкий сахар, и однажды в Коммерческом клубе, на балу, долго пытался закурить от электрической лампочки. Недоучившийся московский лицеист Вроблевский, маленький надменный блондин, получив наследство, съездил в Москву, где справил себе полный гардероб по последней парижской моде. Ежедневно брился на Кузнецком у Теодора, завтракал и ужинал в "Эрмитаже". После представления великому князю Сергею Александровичу снялся в дворянском мундире с треуголкой, во весь рост, и выставлен был в витрине у Чеховского. Истратив деньги. Вроблевский вернулся в Нижний и с год прогуливался по Покровке в парижских костюмах, любуясь своим отражением в магазинных стеклах. Наконец, его определили писцом в управу. Туда он привез на ломовом свой письменный стол для занятий, уверяя, что за чужим столом работать не может. Стол скоро пришлось увезти обратно: Вроблевского уволили. Начались поиски богатых невест. Вроблевский ездил на кавказские курорты в фуражке министерства внутренних дел, выдавая себя за чиновника особых поручений и на визитных карточках ставил княжескую корону с пометой: "землевладелец Нижегородской губернии". И Чикваидзе и Вроблевский на балах танцовали с собственными сестрами: никто из посторонних барышень выступать с ними не хотел.
Свободное копирование
