12-го июля, пять часов. Утром был такой жар, что я почти все лежала. Доктор прописал лекарство, и я должна сидеть дома. Только сию минуту, соснув немного после обеда, встала и не могла, чтоб хотя на минутку не навестить своих голубчиков. Девять человек перевели в другую больницу, а одного несчастного отправили в холерную, и он там тотчас же умер. Бог знает, что с ним сделалось? Верно, наелся груш или слив.
Хочется мне теперь написать к Ал. Ив. Казначееву, да не знаю, достанет ли сил? Чувствую большую слабость. половина одиннадцатого ч. Ничего не написала, потому что пришли сказать, что привезли новых больных осьмнадцать человек. Я сама пошла, велела купить галет, приготовить самовар, и когда надо было наливать чай, я увидела, что он как вода, посмотрела в чайник и увидела, что это чай старый, высушенный. Конечно, я очень рассердилась, сделала выговор тому, кто так безбожно мошенничает. На это замечание он ответил: «Вот, важное дело: старшие-то и больше нас крадут — да им ничего не говорят!» Сознавая истину его слов, я только заметила ему, чтобы он хоть Бога побоялся.
После страшного дела 6-го июня привезли множество раненых иностранцев и почти всех поместили в доме губернского правления — вверху; а наши солдатики лежали внизу. Долго наши бедные страдальцы с терпением смотрели, как иностранцам проносили мимо их прекрасную пищу, табак и разные лакомства… наконец, стали роптать и просили, чтобы их хоть в разные дома разместили. Так и сделали: для французов отделали дом Ревельоти и всех туда перевезли. Там я уже редко посещала их, а здесь — как по просьбе начальства, так и по чувству сострадания — часто утешала их, раздавая любимую ими лакрицу, сахар, книги, бумагу, карандаши, карты и некоторым — деньги на пироги, которые приносили им продавать. Не забуду, как один, очень молодой араб, обрадовался, когда я дала ему несколько серебряных монет: брал деньги в зубы, подбрасывал их вверх, делал мне ручкой и не знал, чем выразить свою радость…
Однажды вхожу я к иностранцам и слышу кто-то говорит: «du sucre — сахар, du beurre — масло, de Геаи — вода…» При моем входе — замолчали, но я увидела написанные французскими буквами русские слова: sachar, maslo, voda и проч. Оказалось, что его учитель поляк, который, впрочем, не сознался, что он говорит по-русски, а сказал, что будто его также кто-то выучил писать эти слова. Разумеется, я не поверила, а поняла, что ему неловко.
Боже мой! Каких только ран не насмотрелись мы там! Показали мне нашего солдата с завязанным лицом и еще, смеясь, рассказали, что он сильно зевнул и в это время пуля пролетела навылет в обе щеки и, как уверял доктор, не тронула языка, и он надеялся на его выздоровление. *** не забыть упомянуть, как, входя в губернское правление, я увидела, что отправляют наших раненых в дальние места на излечение. Видя, что слишком бесцеремонно обходятся при переноске с солдатами, поворчала на служителей и помогла ген. Остроградскому размешать их. Тут обратили мое внимание на сидящий обрубок и объявили, что у него отрезаны и руки и ноги!.. Я с участием обратилась к нему и сказала: «Бедняжка! я думаю, ты просишь Бога, чтобы Он послал тебе смерть…» Но обрубок очень спокойно отвечал: «Что вы это говорите, матушка! Да я еще жить хочу». — «Да как же, и чем ты будешь питаться». — «Господь милостив! Батюшка царь прокормит, а добрые люди помогут есть».
Признаюсь, этот урок веры и терпения вызвал у меня слезы!
И завтра должна буду встать раньше обыкновенного, чтоб самой этим заняться. Мне, благодаря Бога, лучше; только слабость. Лекарство доктор прописал прегадкое, а делать нечего — надо все выпить!
Христос с тобою!
Свободное копирование
