В это же время другой вроде бы образованный цитолог З. С. Кацнельсон, употребив стандартный набор фраз, предназначенных для бичевания буржуазной науки и превознесения «новой клеточной теории», которая, по его словам, «окончательно подрывает основы» первой395, заявил:
«Амитоз должен быть признан таким же полноценным способом деления (клеток. — В. С.), как и кариокинез (т. е. митоз. — В. С.)»433.
Лысенкоисты, естественно, тут же воспользовались этим отступлением от истины своих бывших противников. В лаборатории ближайшего в те годы к Лысенко человека — И. Е. Глущенко была подготовлена серия статей об универсальной роли амитоза и возможности зарождения в ходе него ядер из живого вещества434.
Лепешинскую в этот момент снова поддержали микробиологи — такие, как Тимаков396 и Н. А. Красильников435, продолжавшие верить в возможность появления клеток бактерий из живого бесклеточного вещества.
Пример принципиальности в это время показал Орехович, опубликовавший в ноябре 1954 года письмо в редакцию газеты «Медицинский работник», озаглавленное «Так ли ломаются копья?». В нем он высказал озабоченность тем, что в пьесах братьев Тур «Третья молодость» и Николая Погодина «Когда ломаются копья» авторы откровенно восхищались шарлатанами и проходимцами — Лепешинской и Бошьяном и в то же время выводили в качестве отрицательных героев настоящих, а не липовых ученых.
«Чему могут научить эти пьесы? Стоит ли так ломать копья?» —
спрашивал автор436.
С большой статьей «О проблеме новообразования клеток и скептицизме некоторых ученых» выступила П. С. Ревуцкая437, работавшая в Ставрополе. Она пыталась защитить себя и своих коллег от якобы несправедливых нападок и писала, что, с одной стороны,
«…уже проделана огромная работа, итогом которой, в частности, является целый ряд статей, посвященных неопровержимым доказательствам полноценности амитотического размножения и различных форм новообразования клеток»438,
а, с другой стороны, делаются попытки возродить «отвергнутое Лысенко и Лепешинской учение вейсманистов-морганистов». Она с возмущением отмечала, что имеют место «тенденции некоторых ученых повернуть вспять развитие советской цитологии»439 и продолжала:
«…активизировались некоторые ученые, над которыми довлеет авторитет устаревших концепций. Эти ученые в положениях… О. Б. Лепешинской… усматривают лишь упрощенчество.
…имеют место тенденции к проведению мероприятий, осуществление которых должно снять с повестки дня проблему новообразования клеток… Результаты этого сказываются весьма неблагоприятно на новом направлении в науке, так как приводят к некоторой его дискредитации… В отдельных вузах и научно-исследовательских институтах под тем или иным предлогом снимаются с плана научного исследования работы, посвященные этим вопросам»440.
Ревуцкая пыталась остановить тех, кто присоединился к критикам лепешинковщины441. При этом она вполне резонно возмущалась действиями ученых, которые вначале критиковали Лепешинскую, потом, убедившись, что она победила в глазах руководителей и деваться больше некуда, попытался к ней примазаться, а теперь, увидев, что так вести себя уже невыгодно, снова ополчился на «учение о живом веществе». Наибольшее ее возмущение вызвали в этой связи последние публикации П. В. Макарова442 и особенно М. С. Навашина443. Приведя отрывок из совсем недавно произносившихся Навашиным здравиц в честь великой Ольги Борисовны:
«В арсенале передовой мичуринской науки… одно из первых мест занимает созданное О. Б. Лепешинской учение о живом веществе и развитии клеток» (цитата взята из выступления М. С. Навашина в 1952 году на Втором Совещании по живому веществу, см, прим.206).
Ревуцкая обращала внимание на его теперешние высказывания и с негодованием отчитывала хамелеона:
«Не разобравшись в сути происходящего, близоруко расценив этот этап в развитии советской биологии как движение вспять к устаревшим сейчас трактовкам этих вопросов, не поняв, что никакого возврата нет и быть не может, Навашин в 1955 году совершает поворот на 180°»444.
Это были последние стоны умиравшей лепешинковщины. Защитить ее уже никто не был в силе. Во многих журналах появились материалы, разоблачавшие ошибки сторонников «новой клеточной теории». Убедительной критике подверглись идеи о том, что из желточных шаров и клеток гидр после их растирания возникают новые клетки. Сколько ни повторяли ученые эти опыты, ничего, кроме грязной на вид массы, не оставалось и клетки из этой массы не возобновлялись. В красивом мифе, дошедшем до людей из глуби веков, рассказывалось, как из пены морской выходила прекрасная Афродита, а в некрасивой сказке Лепешинской о живом веществе грязная на вид масса гак и оставалась грязной массой. Никаких клеток не возникало ни из гидр445, ни из желточных шаров птиц446.
Конечно, камня на камне не осталось и от «открытия» Мелконяна. Л. Н. Жинкин и В. П. Михайлов доказали, что вся «теория» регенерации костей была сплошным надувательством447. В очередной раз публичная критика идей Лепешинской прозвучала на Совещании эмбриологов в Ленинграде в январе 1955 года448. Раздутый до невероятных размеров мыльный пузырь лепешинковщины лопнул!
Многие ждали, что после этого развенчают публично и мошенничавшую в большом и малом квазиученую. Думали, что выведут ее из состава академиков. Все-таки, как ни крути, но и пролезла она в академики не по праву и запачкала Академию принародно. Но молчали академики, молчала пресса. Тем, кто пытался что-то на эту тему говорить, возражали однотипно: не нужно реваншизма (так и говорили: реваншизма, именно это слово, опять из области политической, вытаскивали всякий раз).
Получалось, что в условиях тогдашней советской действительности опровержения становились возможными только в двух случаях: когда новые лидеры страны использовали прием разоблачения в борьбе со своими противниками по партии или же когда с ведома партийных вождей бичеванию подвергали так называемых отщепенцев, тех, кто с подачи таких же, как Лепешинская и Лысенко блюстителей нравственности, якобы становился проводниками реакционных, буржуазных, упадочнических и тому подобных тенденций в развитии науки, литературы и культуры. Шостаковича, Ахматову, Зощенко, Бабеля, Платонова, а в генетической среде Вавилова, Филипченко, Кольцова, Четверикова можно было травить сколько душе (читай: душонке) угодно, но все остальное — реваншизм.
Поэтому обратного хода — развенчания развенчателей не происходило. Даже критика Сталина Хрущевым или Хрущева Брежневым была более чем сдержанной, отдельные ошибки отмечали, но в целом старались сохранить стереотип положительный.
Делалось это неспроста. В условиях, когда демократия отсутствовала на всех уровнях, любые разоблачения страшили вождей сегодняшних, так как и они мечтали лишь об установлении своего культа или культика и потому боялись дать урок демократии широким слоям населения. Понимая это, руководители науки выдвигали лозунги о нежелательности подрыва веры людей в правоту основополагающих идей. Такая политика преследовала цель сохранить безоговорочное послушание всей массы людей, без которого масса становится трудноуправляемой или даже неуправляемой.
Пример с Лепешинской всецело подтвердил это правило Никакого официального разъяснения ошибочности представлений Лепешинской не последовало. В 1957 году она даже попыталась возродить свои идеи449, после чего на очередной сессии Академии меднаук профессор А. Г. Кнорре поставил публично вопрос о необходимости отмены неверных резолюций, принятых в годы восшествия Лепешинской на «научный Олимп».
Но не тут-то было Исполнявший обязанности академика-секретаря Отделения медико-биологических наук АМН СССР Г. К. Хрущов[1], сам в свое время немало «потрудившийся» по части курения фимиама Ольге Борисовне, заявил, что он не уверен, что раньше была совершена ошибка, что старые резолюции, по его мнению, правильно нацеливали советских ученых на следование по диалектико-материалистическому пути, а некоторые детали… ну, так с кем не бывает! Дело житейское, привычное. Кто-то ошибается, кто-то доверие не оправдывает полностью, свою ответственность не осознает. Так что же, прикажете каждый раз опровержения писать, старое ворошить, на основы замахиваться? Нет, так не годится! Не зря ведь в хорошей русской пословице говорится: кто старое помянет — тому глаз вон! Опровержения не последовало.
Поступили с Лепешинской иначе. Через несколько лет после смерти Сталина (но еще при ее жизни) упоминания о живом веществе, о возникновении клеток из бесструктурных элементов, о регенерации костных тканей, о медикаментозном и профилактическом значении двууглекислой соды, равно как и об имени автора этих открытий, тихо исчезли со страниц учебников и трактатов.
Нынешние школьники просто не знают, что была такая высокоученая на первый взгляд дама со строгим взором из-за круглых очков, академик и лауреат Сталинской премии, лично знавшая и Ленина и Сталина, грозившаяся (или грезившая) «зажечь море», перевернувшая все представления о происхождении жизни, клетках и долголетии, наполнившая свои крикливые опусы оскорблениями в адрес настоящих ученых и немало потрепавшая нервы многим уважаемым деятелям науки и укоротившая им жизнь. В последнем издании Большой Советской Энциклопедии написано:
«Термин живое вещество предложен в 50-е годы (на самом деле в 30-е годы. — В. С. ) советским биологом О. Б. Лепешинской для обозначения неклеточной субстанции, из которой якобы поныне могут формироваться клетки животных, растений и микроорганизмов. В этом значении понятие живого вещества антинаучно»413.
В другой статье в этой же энциклопедии читаем:
«Представление Лепешинской о неклеточной структуре живого вещества отвергнуто как не получившее подтверждения»451.
Опершись на «факты» Лепешинской, Лысенко еще более подмочил свою репутацию и приблизил срок своего развенчания. Витиеватые рассуждения о крупинках тела и домыслы о том, как они возникают в «недрах тела» организмов, ничего, кроме улыбок, вызвать не могли. Аморфные представления о строении клеток и отсутствие каких угодно представлений о химическом строении клеточных структур не позволяли понять что же это за особые крупинки, которые видны представителям передовой мичуринской науки («советского творческого дарвинизма», как торжественно и выспренними словами стали аттестовать свое направление лысенкоисты) и не известны классикам биологии и химии.
На Лысенко посыпался град насмешек. Ему задавали язвительные вопросы и устно и в письмах самые разные люди. По рукам ходили шутливые стихи, высмеивающие крупинчатость мыслей великого агробиолога. Так, известный зоолог, друг С. С. Четверикова и С. С. Станкова, профессор Иван Иванович Пузанов писал в сатирической поэме «Астронавт»:
«Трофим, упершись, как ишак,
Позиций не сдает никак:
Пшеница в рожь, и в граб орех,
И в ель сосна, и, всем на смех,
В кукушку дрозд!
Нещадно бит
Трофим «ку-ку» свое твердит
И славит гнездовой посев,
Науку с практикой презрев»270.
Нечего говорить, что сама Ольга Борисовна до смерти (в октябре 1963 года) ни с чем не смирилась и ни от чего не отказалась. В последние годы жизни, числясь уже сотрудником Института биофизики АН СССР, она увлеклась новой идеей: на огромной даче в Подмосковье они вместе с дочерью Ольгой Пантелеймоновной собирали птичий помет, прокаливали его на железном листе, затем поджигали, образовавшуюся золу всыпали в прокипяченную воду, затыкали колбу пробкой и оставляли в тепле. Поскольку им не удавалось добиться полной стерильности (микробиологи из них были аховые), недели через две в колбах появлялся бактериальный или грибной пророст. Мать и дочь были убеждены, что в полном соответствии с «теорией» из неживого вещества, содержащегося в прокаленном помете, но ранее прошедшем стадию ЖИВОГО вещества, зарождались клетки. Отчеты об этих «открытиях» нигде не печатали, но Ольга Пантелеймоновна надеялась, что час нового взлета еще наступит. На одной из конференций в 70-х годах она попросила слово в прениях и рассказала об этих «опытах». Когда же она услышала в ответ, что ушло то время, когда в правоту подобных «доказательств» верили на слово, она прокричала в запальчивости:
— Развитие нашей науки подобно мутным волнам: сегодня на гребне вы, а завтра снова будем мы.
Во время этого выступления произошел забавный казус. Она обмолвилась, что живое вещество нельзя убить и при минус 1000° Цельсия.
— Помилуйте, — возразили ей, — такой температуры быть не может, так как ниже минус 273 °C ее опустить нельзя, это уже абсолютный нуль.
— Плохо вы учили диалектику, — парировала Ольга Пантелеймоновна, — раз есть плюс тысяча градусов, значит, обязательно должна быть и температура минус тысяча градусов.
И все-таки развенчание Лепешинской было нехарактерно для советской действительности. Не зарвись она чрезмерно, умерь ожесточение, приобрети легкий шарм в общении с коллегами и слабое подобие внешней добропорядочности, а главное, не полезь в опасную авантюру с лечением больных — и она бы преспокойно «расцветала под солнцем Сталинской Конституции», как расцветали до самого недавнего времени ее защитники — такие, как скончавшийся в середине 80-х годов Президент Академии медицинских наук СССР и академик двух академий (АН СССР и АМН СССР) Тимаков, или с почетом отправленный на заслуженную пенсию Президент Академии педагогических наук СССР академик этой академии Столетов, остававшийся долгое время после этого председателем Общества связи с соотечественниками за рубежом, носящим призывное название «Родина», или до конца 80-х годов работавший заведующим одной из лабораторий в системе Академии наук СССР и руководивший редколлегией журнала «Успехи современной биологии» профессор Студитский и многие другие «киты», спокойно занимавшие свои посты до смерти[2]. Так что бесславный конец ее карьеры не был закономерным.
А вот взлет ее, напротив, был закономерным. Много факторов способствовало этому взлету. Главную причину замечательно осветил один из руководителей партии и государства В. М. Молотов.
«Научная дискуссия по вопросам биологии была проведена под направляющим влиянием нашей партии. Руководящие идеи товарища Сталина и здесь сыграли решающую роль, открыв новые широкие перспективы в научной и практической работе». —
сказал Молотов в докладе, прочитанном 6 ноября 1948 года по случаю 31-й годовщины Октябрьской революции, и добавил:
«Дискуссия… подчеркнула творческое значение материалистических принципов для всех областей науки, что должно содействовать ускоренному движению вперед научно-технической работы в нашей стране. Мы должны помнить поставленную товарищем Сталиным перед учеными задачу: «Не только догнать, но и превзойти в ближайшее время достижения науки за пределами нашей страны»452.
Одной из основных причин, определивших закономерность взлета Лепешинской и вытекавшей как следствие из отмеченной Молотовым зависимости, было то, что в условиях диктата все научные выводы должны были подгоняться под господствующие идеологические концепции. Вот тут Лепешинская была, что называется, на коне. По ее словам выходило, что содовые ванны или проблема клеточных оболочек всегда были на острие идеологической борьбы и удовлетворяли поставленным требованиям, а взгляды настоящих ученых противоречили им. Те же, кто брался критиковать неверные взгляды, например, Кольцов или Кизель, были неспособны опускаться до ее уровня. Они разбирали научные ошибки Лепешинской и в результате проигрывали в глазах партийных функционеров, не интересовавшихся деталями научных споров, но зорко бдивших «чистоту» идеологической фразеологии.
Все «великие перевороты» в науке, утверждавшиеся пропагандой в умах российских обывателей, были сродни ожиданию чуда. Но только чудеса и требовались в политической атмосфере гомеостатичной закрытой системы, каковой стало государство тех лет. Гомеостатичность обусловливала невозможность постановки реальных задач, возникающих в нормально развивающемся обществе, а посему задачи, выдвигавшиеся в закрытом и статичном государстве, были сродни прекрасным сказкам, а их решение требовало чудес (естественно, неисполнимых на практике). Отсюда следовало, что для руководителей общества боязнь реальных перемен, косность (в условиях косности экономической и политической) стала превалирующим свойством. Поэтому настоящие ученые, которые честно работали, призывали к изменениям и требовали их, подвергались критике. А таким, как Лепешинская, прогресс был противопоказан. Они заменяли его болтовней, чехардой пустых обещаний и сулили властям золотые горы от внедрения мифических пустяковин.
Разве Лепешинская, предлагая свой рецепт долголетия, требовала что-то ломать или создавать? Ничуть нет. Она старалась обойтись без перемен. По ее раскладкам не надо было строить новые технологические линии для выпуска сложных лекарств или изменять условия труда рабочих и служащих. Достаточно было купить в лавочке питьевую соду, бросить щепотку в ванну, да еще не переставать радоваться жизни и веселиться в меру.
Но все-таки от лысенок и лепешинских требовалась некоторая гибкость в поведении. Они, конечно, должны были поставлять оптимистические обещания, широковещательно уверять в скорых победах, но и не подставлять себя (и руководство) под удар. В последнем случае старые заслуги в зачет не шли. И вот тут личные свойства Лепешинской, ее чрезмерная тяга к областям, где просчеты стали широко известными, а возможность переложения вины на «врагов» отсутствовала, так же как старческая заскорузлость и нехватка «идей», не позволили ей удержаться «на плаву» долго, как это случилось с Лысенко. Последний оказался более флексибильным и преуспевал (после падения Лепешинской) еще 15 лет!
Лепешинская продемонстрировала, что в соответствующих условиях люди, не способные к научной работе, но ловкие в политиканстве, умело организуют травлю настоящих ученых, мстят им за критику, за талант, ошельмовывают их. Вокруг таких людей начинается склока, в обстановке которой они (а не по-настоящему творческие люди, одержимые научным поиском) чувствуют себя как хищные рыбы в мутной воде. А как только склока разгорается, живая творческая работа тут же хиреет, и институт или лаборатория превращается в грязное болото, в котором грызутся между собой проходимцы разных мастей, но уже не остается места для творческих личностей.
Свободное копирование
