ХХ Конец лепешинковщины
Тогда по всей России восторг был. Во-первых, воина кончилась, а во-вторых, мягкость какая-то везде разлилась. Курить на улицах было дозволено, усы. бороды носить.
Пошехонские рассказы. М. Е. Салтыков-Щедрин
Когда Т. Д. Лысенко дал восторженную оценку деятельности О. Б. Лепешинской на совещании в Академии наук СССР в мае 1950 года и заявил:
«Нет сомнения, что теперь добытые О. Б. Лепешинской научные положения уже признаны и вместе с другими завоеваниями науки лягут в фундамент развивающейся мичуринской биологии»381[1], —
он говорил правду. Действительно, в фундамент развиваемой им «биологии» были положены именно такие краеугольные камни, но вряд ли он мог предвидеть, произнося эти слова с большой аффектацией, как быстро этот фундамент развалится и как скоро начнет оседать и рушиться все здание мичуринской биологии. с таким трудом возведенное, на костях стольких отечественных ученых построенное.
Уже в 1953 году открытые выступления против лепешинковщины прозвучали и на конференциях, и в различных органах советской печати, и в письмах специалистов к «столпам» нового учения[2].
С 5 по 7 мая 1953 года, как уже упоминалось в предыдущем разделе, Отделение биологических наук Академии наук СССР провело 3-ю конференцию-совещание по живому веществу. На ней Лепешинская и ее приближенные повторили уже известные наборы фраз о живом веществе, а Лысенко выступил с докладом о виде и видообразовании, заявив:
«Работы О. Б. Лепешинской дают новые материалы для конкретного решения вопросов о видообразовании»383.
В поддержку лепешинковщины выступил заведующий кафедрой 1-го Московского медицинского института В. Г. Елисеев. К числу сторонников «учения о живом веществе» примкнул физиолог растений Андрей Львович Курсанов[3]. В его совместном с Э. И. Выскребенцовой докладе, названном «Дыхательная функция полостей тутового шелкопряда в процессе метаморфоза», сообщалось:
«…продукты распада тканей личинки… участвуют в формировании новых клеток… Полостная жидкость шелкопряда может рассматриваться как живое вещество»384.
Однако на этой конференции не все прошло для лысенкоистов гладко. Орехович в докладе «Некоторые экспериментальные данные о процессах превращения и синтеза белков в живом веществе» «подверг критике взгляды некоторых исследователей, которые весьма упрощенно подходит к проблеме живого вещества»385.
В резолюцию, принятую на конференции, пришлось вписывать пункты, которые внешне звучали пристойно, но всеми воспринимались как критические по отношению к новому «учению». Ученые, как и все советские люди, привыкшие читать между строк, воспринимали эти пункты резолюции как явное осуждение взглядов и Лысенко и Лепешинской, когда видели, например, такое предложение:
«Нельзя считать правильным, что в борьбе за утверждение материалистической идеи развития тщательные и безукоризненные экспериментальные доказательства в некоторых случаях подменялись недостаточно обоснованными гипотетическими построениями и декларативными утверждениями»387.
Хотя те, кто занимал командные должности в советской биологической и медицинской науке — Опарин, Имшенецкий, Курсанов, Тимаков388, горой стояли за Лепешинскую, критиков это не испугало (все-таки после смерти Сталина 3 марта 1953 года люди вздохнули свободнее, массовые репрессии были приостановлены и выражение своего собственного мнения по вопросам, не связанным с марксистской идеологией или работой государственного аппарата, не влекло за собой арестов или гонений). Вести об аргументированных нападках на Лепешинскую (и косвенно, конечно, на Лысенко) стали широко известными, и Президиуму Академии наук СССР не осталось ничего другого, как включить в постановление по поводу этой конференции389 наряду с трафаретными призывами к «расширению фронта работ» и развитию «материалистической клеточной теории» фразы с осуждением ошибок:
«…конференция выявила некоторые недочеты в разрабатываемой проблеме… выражающиеся в недостаточной критической оценке вновь получаемых результатов и увлечении теоретическими схемами, иногда не подкрепляемыми фактическими доказательствами»390.
Президиум АН СССР разрешил провести осенью 1954 года очередную конференцию по проблеме «живого вещества», но события развернулись столь быстро, что этот пункт постановления так и остался на бумаге.
По инерции в 1953 году многие успели опубликовать статьи и книги о незыблемости учения о живом веществе. Особенно усердствовали Студите кий, В. Г. Елисеев, М. Я. Субботин (заведующий кафедрой гистологии Новосибирского мединститута) и другие391. Ученик Елисеева (аспирант его кафедры в 1-м Московском мединституте) Б. А. Езданян, работу которого его научный шеф высоко оценил, якобы доказал, что мужские подовые клетки формируются не из клеток зачаткового пути, как со времен Августа Вейсмана считали все биологи, а… из живого вещества392. Езданян, не смущаясь тем, сколь чудовищно безграмотно звучат его слова, писал:
«…наличие в мужских половых железах родоначальных клеток., ошибочно»393; «…также ошибочно утверждение представителей буржуазной биологической науки о том, что они (родоначальные клетки. — В. С. ) являются прямыми потомками первичных половых клеток»394.
Правда, надо заметить, что смелость в отметании выводов западной (а, значит, и буржуазной) науки Езданяну придавало не только поощрение со стороны его шефа, но и то, что до них нашлись «смельчаки», отбросившие как заблуждение представление об истоках возникновения сперматозоидов. За год до того, как на кафедре Елисеева Езданян «доказал» возникновение мужских половых клеток буквально из ничего, к подобному выводу пришла сотрудница Московского государственного университета Н. С. Строгонова. Она сообщила:
«Сперматогонии развиваются из безъядерных протоплазматических капель, которые, в свою очередь, возникают из живого промежуточного вещества»395.
Благодаря таким публикациям положение Лепешинской оставалось достаточно прочным, к тому же многие, лично вовлеченные в лепешинковщину люди, запятнавшие себя своими прежними выступлениями, старались поддержать ее авторитет. Вот характерный пример. Номер «Журнала микробиологии, эпидемиологии и иммунологии», в котором помещалась итоговая статья Ореховича, посвященная развенчанию Бошьяна, открывался статьей одного из руководителей медицинской науки в СССР Тимакова396, в которой он с первых же строк давал понять, что продолжает поддерживать Лепешинскую и что с развенчанием Бошьяна общая ситуация в советской науке не изменилась нисколько, а борьба с буржуазными «извращениями» и «измами» по-прежнему должна вестись с позиций лысенкоизма.
«В микробиологии… на протяжении длительного времени основными, ведущими, господствующими направлениями были идеалистические мономорфистские представления (теория мономорфизма Кона и Коха, учение о диссоциации и циклогении, вейсманизм и морганизм и т. д.)», —
писал Тимаков397, и чтобы не оставалось никаких сомнений по поводу «краеугольных камней», продолжал ссылаться на якобы положительную роль Августовской сессии ВАСХНИЛ:
«После сессии ВАСХНИЛ 1948 г. в нашей стране исследования по проблеме изменчивости микроорганизмов были развернуты в различных учреждениях»398.
Не меняла своего поведения и Лепешинская. Она вступала в дискуссии, печатала одну за другой мемуарные (о встречах с Лениным) и квазинаучные книжки (переиздавая под разными названиями все ту же книгу «Происхождение клеток из неклеточного вещества»), В эти годы пропагандистский аппарат Кремля нагнетал неприязнь к Западу, бичевал космополитизм, пугал шпионажем капиталистических разведслужб. В этой деятельности Лепешинская приняла живое участие. Она писала:
«Большевистская партийность в науке требует боевой направленности… требует борьбы против идеализма…
На моих глазах под руководством Ленина и Сталина совершилось великое историческое дело — идеализм был изгнан сначала из общественных и экономических наук, затем из многих областей естествознания. Эта борьба была нелегкой. Отживающие реакционные идеи не исчезают сами, так же как не сдаются без боя породившие их отживающие классы. И-сейчас, пока есть капиталистическое окружение, эти идеи будут пытаться импортировать к нам и, в частности, через каналы специальных наук. Вот почему мы должны быть бдительными и зоркими. Вот почему мы должны еще и еще раз посмотреть, не гнездится ли где-нибудь в забытом уголке науки нечистая сила идеализма»399.
Вполне вероятно, что Ольга Борисовна, окружившая себя подхалимами и доносчиками, была хорошо осведомлена о настроениях в среде биологов и знала, что повсюду зреют зерна недовольства засильем у кормила науки невежественных людей вроде нее самой. Эти фразы о необходимости поиска «нечистой силы» она произносила почти во всех своих выступлениях на протяжении многих лет, но сейчас трафаретная заставка была обрамлена новыми детальками. Например, цитированный отрывок был написан вскоре после смерти Сталина, когда многие из тех, кто получил власть из его собственных рук, с тревогой вглядывались в будущее и думали о том, что же с ними будет. Не из-за этого ли чувства Лепешинская заканчивала свою статью, из которой была приведена цитата о бдительности, такими бодрыми по форме, но излишне назидательными по смыслу фразами:
«Нет с нами больше нашего дорогого учителя и друга, покровителя передовой науки, Иосифа Виссарионовича Сталина. Но каждое его высказывание было и будет для нас, ученых, действенной программой в нашей дальней шей работе»400.
Довольно скоро Лепешинская была вынуждена убедиться, что ее мрачным предчувствиям суждено сбыться. 23–27 июня 1953 года в Ленинграде было проведено заседание Правления Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов, на которое собрали вместо 60 членов Правления 700 человек (315 из других городов). Установочный доклад «Основы советской морфологии»401 сделал А, Н. Студитский. Хорошо понимая, что над Лепешинской (а значит, и над ним самим как самым громким глашатаем «учения о живом веществе») сгущаются тучи, Студитский постарался представить дискуссию по проблеме этого «вещества» как проявление «идейной борьбы на фронте морфологии»402.
Однако перекрыть каналы для критики уже было трудно. В 1953 году появились статьи, в том числе Т, И. Фалеевой403, в которых сообщались данные, противоречащие представлениям Лепешинской.
Наиболее же впечатляющей для широких кругов биологов и медиков стала критика одного практического предложения Лепешинской. Уже упоминалось, что она сообщила и в научной пубдикаиии404 и в популярной лекции о возможности продления жизни с помощью содовых ванн.
Утверждения об излечении больных, продлении жизни и гигантской прибавке урожаев сельскохозяйственных культур от использования соды вызвали всеобщее возмущение среди ученых. Большей дискредитации науки придумать было трудно. Как писал Жорес Александрович Медведев, нацело отошедший от своего первоначально положительного отношения к Лепешинской и теперь тративший много сил на развенчание лысенкоизма:
«Результаты этого открытия не замедлили себя ждать — сода временно исчезла из магазинов и аптек, а поликлиники не справлялись с потоком «омоложенных», пострадавших от наивной веры в целебную силу благообразной старушки, работы которой, по меткому выражению Т. Д. Лысенко, вместе с другими подобными «завоеваниями», прочно легли в фундамент развивающейся материалистической агробиологии»405.
Лепешинская сделала грубую ошибку, когда перешла от деклараций и опытов с «бездушными» куриными яйцами к практике на людях. Шарлатанство сразу выплыло наружу и дискредитировало ее. И хотя Лепешинская пыталась придать значительность своему «открытию», опубликовав во многих газетах на периферии статыо «Борьба со старостью»406, медики встретили новинку в штыки. В том же 1953 году в научной медицинской периодике появились две рецензии на статыо Лепешинской «О принципе лечения содовыми ваннами»407. Их авторы писали о новом «труде» Лепешинской:
«Ее концепция… достойна удивления… она является примером упрощенчества в решении сложной биологической проблемы»408.
«Опыты автора на головастиках и цыплятах неубедительны… выводы сомнительны, субъективны… это же относится к опытам со свеклой. Подобные опыты вообще не могут быть основанием для каких-либо выводов и их перенесения на человеческий организм… Статья полна фразами, смысл которых непонятен, например: «вода выделяется, а две молекулы белка имеют только один ОН и один Н» и явно неверными положениями»409.
Одна из рецензий заканчивалась такой фразой:
«Лучше бы ведущему медицинскому журналу не печатать подобных статей, чтобы не вызывать недоумения у широких кругов медицинской общественности»410.
Лепешинская попыталась хоть что-то возразить нелицеприятным и суровым критикам411, но в ее активе снова не было аргументов, и все, чем она располагала, был набор старых, порядком надоевших укоров в отступлении критиков от догм, от идейных канонов:
«…получается, следовательно, что и «общеизвестные положения Энгельса о роли обмена веществ для жизни» процитированы О. Б. Лепешинской напрасно, так как они к медицинским проблемам отношения не имеют. Мол, методология сама по себе, медицина сама по себе. Нужно полагать, что это высказывание… не отражает воззрений основной массы советских медицинских работников, а является его (критика. — В. С. ) частным, личным мнением»412.
Аналогично тому, как поступал Лысенко, пытаясь парировать возражения критиков, Лепешинская вместо научных аргументов использовала ссылки на якобы приходящие в ее адрес благоприятные отзывы безвестных рядовых людей, пекущихся об успехах советской науки:
«Я получаю множество писем, в которых сообщаются весьма положительные результаты лечения содой больных с разнообразными заболеваниями, факты повышения на десятки процентов урожая сельскохозяйственных культур, повышения ряда производственных показателей при обработке семян и растений растворами соды…»413 —
и завершала свой «Ответ на критические замечания» словами:
«В заключение хочу… бросить им (критикам. — В. С. ) большой упрек в неправильном подходе к разрешению новой перспективной проблемы»414,
не забывая упомянуть чуть выше о судьбе тех, кто попытался в 1948 году раскритиковать ее ошибки, но сурово за это поплатился:
«В настоящее время авторы этого заявления полностью признали мою правоту и большинство из них активно включилось в дальнейшую разработку теории живого вещества»415.
Но времена стали другими (со смертью «всеобщего отца» страна жила ожиданием перемен), да и область, в которую вторглась Лепешинская со старым набором примитивных средств, была иной, чем, скажем, у Лысенко. Прикрываясь марксистско-ленинской фразеологией, можно было творить все, что угодно, в теоретических вопросах биологии. Многое было позволительно в агрономии и животноводстве: растения и скот оставались бессловесными. Но просчеты в практической медицине сразу же стали зримыми. Поэтому, несмотря на весь гневный пафос письма Лепешинской, редколлегия журнала «Клиническая медицина» (главный редактор академик АМН СССР В. X. Василенко) предварила письмо Лепешинской следующим заключением, не нуждающимся в комментариях:
«редакция считает, что рекомендовать способ лечения, предложенный автором, можно лишь на основании научно подтвержденных клинических исследований, которых в настоящее время еще не имеется. Продолжение дискуссии по этому вопросу… редакция считает нецелесообразным»416.
За этой неудачей быстро последовали другие. 23–24 декабря 1953 года в Ленинграде было собрано заседание местного отделения Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов. На нем с программным докладом выступил А. Г. Кнорре. Послушать доклад, озаглавленный «Об историческом методе в морфологии», собралась огромная аудитория — более полутораста человек. Заранее стало известно, что Кнорре посвятит свой доклад обсуждению ошибок Лепешинской, и потому зал оказался заполненным до отказа биологами всех специальностей381.
Кнорре держался корректно в отношении «краеугольных» основ. Науки, как водится у большевиков, были разделены им на буржуазные (а значит, отсталые и вредные) и социалистические (и следовательно, передовые и прогрессивные)382. Твердо соблюдал докладчик и линию неукоснительного соблюдения правила партийности в науке:
«В силу особенностей социалистического строя гистология, как и другие науки в Советском Союзе, перестала быть делом одиночек-энтузиастов. Ее развитие, как и развитие всей науки, стало делом народа, партии и государства»419.
Указав на то, что недостаток старых теорий — их созерцательный характер, Кнорре перешел к наиболее интересной теме своего доклада — оценке работ Лепешинской:
«Охарактеризовав исключительное значение мичуринского и павловского учений… отметив прогрессивное значение того идейного поворота, который произошел под влиянием требований О. Б. Лепешинской изучать клетку «в ее движении, в ее историческом и индивидуальном развитии»420,
докладчик «подверг критике отдельные слабые стороны работ О. Б. Лепешинской» и высказал замечания в адрес гистологов:
«Некоторые гистологи… стали догматически восхвалять все подряд положения и наблюдения О. Б. Лепешинской… Это имеет место со стороны столь квалифицированных гистологов, как Г. К. Хрущов, П. В. Макаров и др…. Следствием этого… стало засорение нашей научной литературы скороспелыми недоброкачественными работа ми…»421.
Доклад прорвал завесу молчания, и на стол председательствующего, профессора Н, Н. Гербильского, полетели одна за другой записки с просьбой предоставить слово в прениях. Время было позднее, и заседание решили перенести на следующий день. Ленинградских биологов проблема интересовала живо. Именно ленинградцы — представители наиболее серьезной школы отечественных анатомов и гистологов — подписали в 1948 году «Письмо 13-ти». Теперь многие из тех, кого угрозами и репрессиями заставили на время смириться с лепешинковщиной, снова встали в число оппонентов этого течения. Член-корреспондент АМН СССР профессор П. Г. Светлов сказал, что «вся проблема живого вещества» к науке гистологии не имеет никакого отношения422. Профессор Л. Н. Жинкин показал на ряде примеров абсурдность положений, выдвинутых Лепешинской и ее сторонниками, особо остановившись на недавней и наиболее показательной по части ошибок статье Елисеева «Учение о живом веществе и некоторые вопросы гистологии» (см. 391). Жинкин, как сообщалось в отчете об этом заседании:
«подверг критике биологическое отделение АН СССр за неоправданное санкционирование введения спорных «новинок» в программу высшей школы»423
и повторил древнюю истину:
«…для преподавания нужны твердо установленные проверенные факты»424.
В ответном слове Елисеев, прослышавший о грядущем наступлении на лепешинковщину и специально примчавшийся в Ленинград из Москвы, обвинил Жинкина в том, что он посягает на нечто большее, чем просто преподавание.
«Советским ученым, — сказал он, — нужно протестовать не против преподавания в школах новой клеточной теории, а против вирховианства и вейсманизма…»423
Елисеева поддержал доцент Н. Н. Кочетков. Но профессор В. Я. Александров — наиболее последовательный борец с лепешинковщиной — выступил в защиту положений доклада Кнорре, в котором, как он сказал, «впервые за последние годы дается научная оценка взглядам Лепешинской»426. Заключая дискуссию, председательствующий — профессор Гербильский, с одной стороны, приветствовал «резкое и сильное потрясение теоретических основ гистологии, которое произвели работы О, Б. Лепешинской», а, с другой стороны, отметил:
«…подогретое различными мотивами стремление оснастить новую теорию фактами привело к засорению гистологической литературы рядом недоброкачественных работ»427.
Итоги заседания Ленинградского отделения Общества анатомов, гистологов и эмбриологов широко обсуждались биологами по всей стране. Отчет о нем быстро напечатали в журнале «Архив анатомии, гистологии и эмбриологии» (сообщение появилось уже во втором номере за 1954 год).
Лепешинковцам нужно было срочно принимать ответные меры. Студитский подготовил доклад «Экспериментально-морфологические основы исследования двигательной функции», в котором постарался собрать все новые факты в защиту учения о «живом веществе», и на 22–24 июня 1954 года был назначен пленум уже не местного, а Всесоюзного Правления этого Общества. Провести его решили опять в «логове врагов» — в Ленинграде. Со всей страны были собраны сотрудники научных и учебных институтов (около 600 человек).
Студитский начал доклад, демонстрируя диапозитивы, приготовленные в спешном порядке под его руководством близкими учениками. Желая усилить впечатление объективности, он все время сыпал фамилиями тех, чьи препараты он демонстрировал, несколько раз ссылаясь главным образом на «доказательства», полученные Ю. С. Ченцовым[4], называя также В. П. Гилева и других своих учеников428. Студитский настаивал на том, что «новая материалистическая клеточная теория… получила всеобщее признание» и что показанные препараты Ченцова и Гилева неопровержимо доказывают будто «из пересаженной в измельченном состоянии скелетно-мышечной ткани идет новообразование целых мышц»429.
Но когда слово было предоставлено киевскому ученому Касья-ненко, тот нанес Студитскому и его ученикам жестокий удар:
«В. Г. Касьяненко сообщил, что он попытался повторить на кроликах опыты А. Н. Студитского, но получилось лишь рассасывание ткани, мышца не восстанавливалась»430.
Как за последнюю соломинку лепешинковцы, утопавшие в набегающих волнах критики, попробовали ухватиться еще за одну возможность, В это время цитологи, примкнувшие к Лысенко (в первую очередь Я. Е. Элленгорн, учившийся у ведущих российских цитологов, но посчитавший за благо принять сторону Лысенко), пытались найти любые подходы к подкреплению выводов Лысенко в своей специальной и хорошо разработанной области. Среди них модным стало рассуждать о том, что, дескать, вовсе не обязательно, чтобы каждая клетка делилась на две дочерние путем так называемого митоза — процесса, при котором сначала хромосомы удваивались, затем точно повторявшие друг друга половинки расходились по двум полюсам ядра клеток, затем вокруг них формировались оболочки ядер, и, наконец, по окончании формирования дочерних ядер, клетки обособлялись на две дочерних. Вместо такого сложного процесса. вовсе и не нужного природе, утверждали лысенкоисты, чаше должен происходить простой процесс механической перетяжки клеток пополам (как придется!). Процесс «перетяжек» был назван амитозом. Формулируя гипотезу амитоза, ее авторы вообще никакой роди хромосомам не отводили. То, что хромосомы — материальные носители наследственной информации,
Лысенко и его сторонники начали отрицать еще в 30-е годы, В течение ряда лет они настаивали на том, что именно амитоз, а отнюдь не митоз играет главную роль в природе и пытались доказать свою правоту путем примитивной фальсификации экспериментальных данных[5]. Работавшая в те годы в лысенковском Институте генетики АН СССР А. А. Прокофьева-Бельговская опубликовала в 1953 году статью, в которой поддержала абсурдную идею. Наиболее неприятным было то, что она была близкой сотрудницей Вавилова, которую он и многие другие ценили как грамотного цитолога и генетика. Лишь волею судьбы она осталась единственным вавиловским сотрудником в институте, после ареста Вавилова перешедшем под директорство Лысенко. Последний к ней благоволил и даже, по ее словам, пытался за ней ухаживать (Александра Алексеевна в молодости была ослепительно красива, и работавший несколько лет вместе с Вавиловым американский ученый Герман Меллер, в будущем Нобелевский лауреат, как гласит молва, был по уши влюблен в свою коллегу и даже на спор с ней однажды в Ленинграде был готов прыгнуть с моста в Неву). Прокофьева-Бельговская в упомянутой статье утверждала, что ею обнаружено много случаев амитозов и что ею будто бы обнаружено, что амитоз часто «вытеснял» митоз (она утверждала, что этот процесс нередко имеет место в клетках клубней картофеля)431.
Свободное копирование
