1 августа 1917 года папа умер одночасно. Пошли косить на пустошь далеко от дома, где-то в лесу был покос. Пошла вся деревня, погода была плохая, шел дождь, папа взял с собой зонтик. А когда собирались косить, то поскандалили. Мать меня посылала боронить, а папа сказал:
— Не надо посылать, я сам забороню, сушки то нет, все дождь.
Мать ему ответила:
— Посади её на тебло, да богу и молись.
И папа пошел расстроенный, а ему врачи не велели расстраиваться, и тяжелого подымать было нельзя. А косить тоже нелегко. Они ушли, дождь стал переставать, и я пошла за лошадью, лошадь было не поймать, не давалася, кусалась и легалась. Я взяла лукошко с овсом и маню: «Пцо, Любка». А она-то овса хочет, а даваться в руки не хочет. Бежит ко мне, уши приложит, думаю сейчас голову откусит. А нет, схватит смаху овес и бежать. Я опять ее маню. Вот она и подойдет снова к овсу. Я ее за челку схвачу, да скорей узду одеваю. Ну, теперь моя, подведу, ее к пеньку высокому, залезу на пенёк, а с пенька на лошадь. Я не боялась верхом ездить, даже в наскок. Привела домой лошадь и только стали собираться боронить, и бежит тетя, папина двоюродная сестра. И говорит:
— Лошадь дома?
Я сказала:
— Дома.
— Запрягайте в телегу, я поеду за фельдшером, батька ваш заболел.
И уехала, не сказала, что умер. Мы с Вереней сели на стол, а ноги на лавку и рассуждаем — кому кого жаль. Вереня говорит: «Мне жаль маму», а я не смела сказать, что мне жаль папу, я сказала: «Обоих жаль». Только проговорили, а папу то и везут на телеге, и мать плачет. Я побежала встречать. Ну, я по папе очень плакала. Я уже была большая, был мне десятый год. А по матери я не плакала, была мала. Папу я ездила хоронить. И вот наша лошадь мать с реки везла на кладбище, а папу с покоса и тоже на кладбище.
Приехал братка хоронить отца из Москвы и дедушка. Начали выбирать опекуна над нами. Нас хотел дедушка взять, Михаил Тимофеевич. Ну, братка сказал: «Я с дедушкой не пойду, а пойду с матерью». Ну мы то малы были, нас не спрашивали. А дедушка на братку обозлел.
Матери стало жить тяжело. Она наняла Паню, сестру, в няньки в своей деревне. Ей было семь лет, она с 1910 года. Маленькая Сима умерла вскоре, после папы. Меня мать наняла в легкие работницы, по дому пол подмести, посуду помыть, скотину застать, на дворе послать, крапивы нарвать, воды наносить и дров. А братке сказала: «Иди в пастухи». А он сказал: «В пастухи не пойду, я три года прожил в мальчиках у хозяина, найду работу без пастухов».
1917-й год был голодный, градом хлеб выбило. О том, что меня наняли в легкие работницы узнала моя бабушка Анна Андреевна, моей матери мать, и приехала к нам. Я была в лесу, пилила дрова с тетушкой. Бабушка спросила: «Где они пилят?». Вереия показала дорогу. И вот она шла по дороге и кричала: «Ау, Ау». Мы, когда пилили, то не слышно было, а когда кончили пилить то услышали, кто-то кричит. Мы ей откликнулись. Тогда бабушка подошла и говорит: «Что вы, безбожники, не боитесь бога, хотите ребенка надсодить и совсем обезживотить. Одна кровопивка наняла, а вторая нанимала». И пошли домой. Как раз был обед. Пришли домой и мать была дома на обеде. Бабушка сказала: «Я беру внучку в дочери, дай Лизаветушка, чего-нибудь после матери». А мать ответила: «Одну берёшь, ничего не дам, бери обоих, все отдам». Вот так меня бабушка и увезла в чем я стояла. А пальто она с собой привезла в чем меня вести. Когда привезла домой, то дедушка, Сергей Иванович, сказал, что собирается ехать в Сибирь за хлебом, привезет и после этого возьмут другую (Паню).
Первого октября меня бабушка повела в школу, но меня не брали, сказали, что уже много отучились. Ну бабушка стала просить, что она все буквы знает мол. Тогда меня взяла учительница и посадила за парту с поповой дочерью и с писаревой, и спросила меня почитать. А я букварь-то весь наизусть знала. Ей прочитала хорошо. Я отучилася один месяц и вдруг революция. Я не знала и не понимала, что такое революция. А запомнилось мне то, что приходим в школу, а у самой-то школы было правление, и писарь поджог это правление, а сам скрылся.
А потом памятник сняли, царь стоял. А золотая корона долго стояла. Икону из школы вынесли, поставили елку. Ходил к нам поп, преподавал закон божий. И попу отказали, чтоб больше не учил. И вот я доучилась до Нового года, нас распустили на каникулы. И бабушка меня больше в школу не отдала. Всему стала перемена. Да мне-то и не хотелось ходить, было стыдно, зимой-то хоть валенках, а осенью меня бабушка обула в свои сапоги кожаные, а на сапоги-то лапти, чтобы сапоги не изорвать. Меня взяли к себе жить, а семья-то была большая: бабушка, дедушка, тетя калекая (нога была сломана), невестка, сын и четверо детей у сына. Я была десятая. А хлеба мало было, всю рожь градом выбило.
Дядю Васю, сына бабушки, взяли на фронт. Дедушка поехал за хлебом в Сибирь. А время-то пошло такое мятежное. Сколь стало врагов.
Кулаков стали зорить, а кулаки стали вредить. Что творилось!
И вот, когда дедушка уехал, то не доезжая до станции Шарья, за Вяткой, сейчас город Киров, поезд с поездом столкнулись, очень много погибло пятьсот человек клали в одну могилу. И наш дедушка погиб и не привёз хлеба.
