Лихие годы - 113

Но вот наступил март. Кошмарный март. Помнят его старые питерцы.

Для меня этот месяц имел огромное значение, так как только в это время я узнал, что такое советская власть.

Как это ни странно, несмотря на то, что я всю жизнь провел при советской власти, я ее как следует до этого не знал. Конечно, я знал о жестокостях гражданской войны и периода коллективизации, но так как я непосредственно с этими жестокостями не сталкивался, то они мне рисовались в романтической дымке революционных событий (примерно так, как эпоха французской революции рисуется в романе Гюго «Девяносто третий год». Отец ненавидел большевиков и боготворил старую Россию, но это скорее меня даже располагало в пользу советской власти: уж очень эта «тоска» хорошо подтверждала официальную версию о «классовых врагах», которые не могут примириться с потерей своих привилегий. Как я не раз говорил отцу, он был типичный буржуа, на что он полушутя отвечал: «А, конечно! Я человек приличного общества, а не босяк, как ты». Правда, я не мог простить большевикам их глумления над церковью и над религией; но с тех пор, как я стал обновленцем, я усвоил концепцию Введенского, что это есть диалектический момент, объясняемый тем, что церковь в прошлом была на стороне эксплуататорских классов, и несколько смягчил свою к ним неприязнь. Коммунистов я вообще никогда не видел. Если не считать директора школы и техникума, с которыми я никогда не разговаривал, и моего следователя Ермолаева, с которым я имел два-три официальных разговора, то единственный коммунист, которого я более или менее знал, был наш сосед по даче Акель Яковлевич. С ним и с его семьей, когда мне было 12 лет, я дружил, ходил в лес за грибами, много и часто разговаривал. Я помню, я как-то раз спросил его, какого он мнения о царе Алексее Михайловиче (я в это время как раз читал исторический роман Мордовцева), и получил ответ: «Что ты меня спрашиваешь? Какого я могу быть мнения о царе?» Тут впервые я почувствовал всю ограниченность и узколобие моего приятеля. Другой раз я ему сказал: «Ну, почему Вы коммунист? Только потому, что у Вас партбилет?» Акель надулся, а вечером, когда все вместе пили чай, пожаловался моим родителям. «Какой негодяй!» — воскликнули они в один голос и начали меня пробирать, но я видел, что глаза у них прыгают от сдерживаемого смеха и они кусают себе губы, чтоб не расхохотаться. Когда мы вошли в комнаты и остались одни, мама попробовала было продолжать нотацию, но тут же не выдержала и рассмеялась, а отец с громким хохотом бросился на диван и воскликнул: «Ну и мальчишка, ну и сукин сын».

И только в марте 1935 года я окончательно понял, что советская власть — это и не романтично, и не смешно, а очень страшно и гнусно.

В марте началось массовое выселение из Ленинграда «чуждого элемента». В газетах было опубликовано краткое сообщение о том, что «из Ленинграда выселено некоторое количество граждан из царской аристократии и из прежних эксплуататорских классов». Наряду с этим газеты запестрели каннибальскими статьями о «революционной бдительности». Помню подборку в «Ленинградской Правде» — «Будем поочередно держать почетную революционную вахту». В этой подборке было напечатано более десятка истерических статей каких-то «рабочих-стахановцев», которые призывали к расправе с классовыми врагами. Какой-то «герой» хвастался тем, что только в своем доме разоблачил трех бывших белогвардейцев. Другой «герой» заявлял, что, когда он узнал, что из Ленинграда выкидывают классовых врагов, ему захотелось написать личное письмо с благодарностью товарищу Жданову (это был новый сатрап, назначенный к нам в Питер вместо Кирова). Редактор в передовой статье, подытоживая все эти крики и взвизги, писал, что «в городе Ленина имеют право жить только настоящие пролетарии, только честные труженики».