Студенческая история

XVIII. Студенческая история

 О студенческой истории 1861 г. в разное время было довольно писано; [Между прочим: В. Д. Спасович, "Пятидесятилетие С.-Петербургского университета"; И. Е. Андреевский -- "Русская старина", май 1882 г. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] потому я здесь главным образом ограничусь лишь тем, о чем, кажется, никогда не было говорено. Волнения тогда охватили все университеты, кроме Дерптского; но в то время как во всех других университетах они продолжались только по нескольку дней (например, в Москве все кончилось так называемой "битвой под Дрезденом", то есть сходкой перед домом генерал-губернатора и препровождением студентов в Тверскую часть), в Петербурге история затянулась на целый месяц и в конце концов привела к закрытию университета. Правила о воспрещении сходок, закрытии кассы и студенческой библиотеки, обязательной плате за слушание лекций были распубликованы еще в конце лета, тотчас по вступлении в министерство гр. Путятина, который был выдвинут гр. Строгановым и даже в мелочах следовал его указаниям [27 сентября была отправлена к министру депутация от студентов с адресом; я был в числе депутатов. Министра не застали дома и решили ждать; сидели в приемной более двух часов. Наконец приехал министр, но отказался принять депутацию; только после долгих переговоров согласился выслушать одного кого-нибудь из депутатов; к нему отправился студент Леонард. Той порой дежурный чиновник добродушно рассказал нам: "К министру приезжал граф Строганов и просил передать ему, что явится депутация от студентов, так он бы ее не принимал". -- "Так граф Строганов сказал?" -- переспросил Путятин. "Так точно". -- "Ну, так скажите им (то есть депутатам), что я не могу их принять". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Едва университет был открыт, как сейчас же сформировался негласный студенческий комитет, который и решил вести самую энергическую борьбу против новых правил. Несмотря на то, что члены его один за другим подвергались аресту, он, однако, постоянно обновляясь, просуществовал целый месяц и достиг в результате крайней намеченной цели -- закрытия университета. Не раз высказывалось прямое утверждение, что студенческое движение в Петербурге было муссировано со стороны, а не шло непосредственно от самих студентов. Прежде всего винили профессоров, но это чистейшая выдумка, которою мог разве утешаться гр. Путятин. Руководящий студенческий кружок даже был очень мало осведомлен о борьбе, которую вел совет университета с министром. Многие из профессоров, например Кавелин, Б. Утин [Н. Утин даже рассорился со своим братом, проф. Б. Утиным, и при своей обычной несдержанности в выражениях называл его дураком. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], Стасюлевич, Спасович, даже поплатились частью своей популярности за то, что старались удержать студентов от всякого активного сопротивления. Далее указывалось на поляков, но об этом уже говорилось в своем месте. Наконец, притягивалась к ответу та группа, которая как бы олицетворялась в "Современнике". Чернышевского как раз не было в Петербурге [Он уехал из Петербурга 17 августа, а вернулся к 26 сентября, то есть когда история уже разыгралась. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], когда разыгралась студенческая история, он находился в Саратове; Добролюбов, вернувшийся из-за границы, умирал, да и связей между студентами не имел. В руководящем кружке был студент Е. П. Михаэлис, находившийся в близких отношениях к Н. В. Шелгунову (брат жены Шелгунова); этот студент действительно поддерживал в комитете все более резкие предложения; но ведь один Михаэлис, если даже допустить, что им руководил Шелгунов, не мог всех увлечь, притом же он был в числе первых арестован. В разгар истории Г. З. Елисеев с другим, очень выдающимся, сотрудником "Современника" (М. А. Антоновичем) явились к студенту М. П. Покровскому (тоже члену кружка и притом наиболее возбужденному, о нем еще будет речь) и поставили ему такой вопрос: "Есть у вас триста человек на все готовых?" -- "Да", -- ответил слишком самоуверенно Покровский. Но когда они развили ему один крайне фантастический проект [Захватить в Царском Селе наследника (Н. А.) и за освобождение его предъявить царю (находился в Ливадии) требование конституции. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] (на него есть намек у Н. Н. Страхова в материалах для биографии Ф. М. Достоевского. На мой вопрос, откуда он это знает, Страхов ответил: "Да мне говорил о нем М. П. Покровский"), то разговор кончился ничем. Как-то раз я и Н. Утин рассказали Чернышевскому этот эпизод. "Не удивляюсь, -- отвечал Николай Гаврилович, -- ведь Григорий Захарович, несмотря на свои седые волосы, самый юный в редакции "Современника". Н. А. Серно-Соловьевич тогда мало был известен среди университетской молодежи. В комитете за наиболее активное сопротивление были Неклюдов, Н. Утин -- оба, как я положительно знаю, в то время не имели связей в литературных кругах, -- вышеупомянутый Михаэлис, Покровский, большой приятель Страхова, -- трудно себе представить, чтобы последний мог инспирировать Покровского; был еще К. Ген, родственник В. М. Белозерского, но Ген только молча на все соглашался; что касается лично меня, незадолго перед тем на вечерах "Основы" начавшего знакомиться с литераторами, то я в комитете решительно восставал против проекта торжественного сожжения матрикул, до чего, впрочем, дело и не дошло. Но важно вот что. Путятинские мероприятия вызвали неудовольствие не в одной только университетской сфере или либеральных литературных кругах; все общество было ими взволновано; в них увидели явный поворот к недавнему прошлому, к ограничению числа студентов, и притом даже не по конкурсному экзамену, а на основании имущественного положения. Это настроение общества не было секретом для студентов; напротив того, они везде слышали одни слова: "Неужели вы, студенты, не постоите за себя?" Когда часть студентов, и притом довольно значительная, взяла матрикулы, они, однако, после событий 14 октября [Тогда (то есть после ареста перед университетом около двухсот студентов, причем некоторые были избиты (довольно тяжело ранен студент Лебедев); в действии была рота Преображенского полка под командой Толстого), подали в отставку: Кавелин, Спасович, Стасюлевич, Б. Утин и Пыпин. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] не ходили на лекции, и пустой университет пришлось закрыть. Этим пассивным сопротивлением они желали оправдать себя не только перед товарищами, сидевшими под арестом, но и перед обществом; матрикулистов везде встречали сухо, а нередко им приходилось выслушивать и прямые упреки. Когда студентов освободили, то их чуть не на руках носили. Я давал уроки у Н. И. Погребова (тогда городской голова), меня никем не замещали в течение почти двух с половиною месяцев в ожидании моего освобождения. Живя перед арестом в Большой Конюшенной, я часто заходил в кондитерскую-булочную Вебера; когда 6 декабря вернулся на старую квартиру, где даже прислуга чуть не со слезами радости на глазах встретила меня, то вскоре как-то зашел к Веберу; едва меня увидели, как все выбежали, чтобы повидать, пожать мне руку; расспросам не было конца. Какой-то Евреинов разыскивал меня и наводил справки, не получал ли я стипендию имени, кажется, его брата, чтобы оказать мне материальную поддержку. И кто из потерпевших тогда студентов, нередко совершенно неожиданно для себя, не был предметом самого сердечного внимания.

 Но никогда не надо забывать, что общественное сочувствие есть столь деликатно-тонкая нить, что она порой рвется от простой неосмотрительности и даже случайности. Это и нам пришлось испытать после так называемой "думской истории" с Н. И. Костомаровым.