Весьма любопытен был тогдашний состав естественного отделения. Анатомию, физиологию, историю развития и систематику животного царства, а также геологию и палеонтологию -- все это читал один Степан Семенович Куторга; не удивительно, что о нем говорили: хороший лектор, но скорее был бы на своем месте в качестве учителя гимназии. Кафедру ботаники занимал выдающийся специалист Ценковский, но он по слабости здоровья скоро оставил Петербургский университет. Минералогию преподавал старый горный генерал Гофман, да был еще скромный труженик адъюнкт Пузыревский, кажется читал кристаллографию. Кафедру химии занимал А. А. Воскресенский; было предание, что он в молодости подавал большие надежды, но в 50-х гг. читал по учебнику Реньо в переделке Егорова.
Зато блестяще было обставлено математическое отделение; там были Буняковский, Чебышев, Сомов, Э. Ленц -- всё имена, которые сами за себя говорят. Но физико-математики, равно как и профессоры восточного факультета (на камеральном отделении, тогда еще существовавшем, было только два своих собственных профессора: Скобликов -- сельское хозяйство и технология, и Крассовский -- гражданская архитектура), стояли как-то в стороне от кормила правления университета; тон всему задавали юристы и профессоры историко-филологического факультета. Представители этих факультетов любили себя противопоставлять московским профессорам. Не только Грановский, Кудрявцев не считались людьми науки, а просто дилетантами, но и к Соловьеву и Буслаеву относились с нескрываемым пренебрежением. С благоговением произносилось имя бывшего профессора Петербургского университета Неволина, умершего в начале 50-х гг., не только бывшим его товарищем Калмыковым, но и молодым И. Е. Андреевским; от того и другого при всяком удобном случае слышались слова: "Школа Неволина". "Право, -- говаривал Ив. Еф., -- в нескольких страницах Неволина больше истинной науки, чем в многотомных трудах некоторых московских профессоров". Однако единственным плодом этой школы налицо был сам Ив. Еф., подаривший в 50-х гг. русской науке знаменательные исследования: "О новгородских скрах" и "О договоре Новгорода с немецкими городами и Готландом в 1270 г.", СПб. 1855. Как тень Неволина витала на юридическом факультете, так имя Михаила Семеновича Куторги озаряло особенным блеском историко-филологический факультет. При мне М. С. Куторга читал очень недолго, помнится в один из семестров 1859/60 г.; он был постоянно в заграничных командировках. Те его немногие лекции, которые мне довелось выслушать, показывали в нем привычного лектора и мастера своего дела; к тому же он несомненно был человек огромной учености, хотя и замкнувшийся преимущественно в истории Афин. По общим отзывам, Куторге крайне вредило его невероятное самохвальство; вот, например, как он, вернувшись из-за границы, рассказывал о своем визите Гроту, известному историку Греции. "Визитной карточки у меня с собой не случилось, лакей едва согласился доложить обо мне, и бог знает как передал мою фамилию; только Грот, видимо, принял меня неохотно и очень нелюбезно. "Я занят, -- сказал он, -- мне, право, не до путешественников; откуда вы?" -- "Из Петербурга... Хотел засвидетельствовать свое глубочайшее почтение первому историку Греции", -- отвечал я. "Чего вы, русские, ездите за границу, когда у вас есть Куторга?" -- "Это я и есть Куторга". -- "Вы Куторга? Вы Куторга? -- и тут кинулся меня обнимать. -- Не вам ко мне являться на поклон, а мне следует вам поклониться; вы -- настоящий историк, а я только ваш ученик".
Этот случай мне передавал покойный В. Г. Васильевский; а сам я был свидетелем следующего. Встретился я раз с Куторгой на вечере у Костомарова. М. С. только что вернулся из-за границы, причем он побывал в Египте. "Очень, очень доволен поездкой, -- говорил М. С. в ответ на обращенные к нему вопросы. -- Во всех отношениях доволен; а главное, мне удалось разрешить один важный и спорный вопрос, занимающий теперешних историков, -- как двигалась цивилизация в Египте, сверху книзу или снизу вверх по Нилу". -- "Как же вам удалось решить этот вопрос?" -- спросил кто-то. "Да очень просто; плыл я по Нилу; по обоим берегам памятники: смотрю на них, и совершенно очевидно, что цивилизация постепенно направлялась вниз по течению".
Но, кроме указанной черты, кажется, были и другие в характере Мих. Сем., делавшие его не особенно симпатичным даже его старым товарищам профессорам; по крайней мере, университет расстался с ним без малейшего огорчения, когда он отслужил, кажется, свои тридцать лет. При гр. Д. А. Толстом он был назначен в Московский университет.
Куторга оставил университету трех учеников: М. М. Стасюлевича, Бауэра и Астафьева; все трое были профессорами в Петербурге и все под влиянием своего учителя дебютировали в науке по одному шаблону: Михаил Матвеевич -- афинской гегемонией, Бауэр -- спартанской, и Астафьев -- македонской; потом на степень доктора М. М. представил Ликурга афинского, pro venia legendi -- защиту Кимонова мира; на том, к счастью, со школой Куторги и покончил.
А вот Устрялов и Касторский за все время своего профессорства решительно никого не дали по русской истории, так что, когда Устрялов выбыл из университета, вакантную кафедру пришлось заместить Костомаровым, который был воспитанником Харьковского университета. Конкурентов у него не было.
Я уже сказал выше, что одно время Кавелин перестал бывать в заседаниях факультета. "Там, -- говорил он, -- китайская стена, ее ничем не пробьешь, и мне делать нечего". Для характеристики приведу два случая [Рассказано со слов Кавелина. (прим. Л. Ф. Пантелеева]. Вернулся из-за границы Б. Утин и пожелал себя посвятить профессуре, на что по своим научным трудам имел полное право. Так как все специальные кафедры были заняты, то Утин хотел открыть курс по сравнительной истории законодательств. Но такой кафедры не существовало. Кавелин внес в факультет предложение ходатайствовать перед министром об учреждении ее, но факультет решительно отклонил это предложение. "Настоящий ученый (а только таковой и может занимать университетскую кафедру), -- говорил Калмыков, -- должен читать по первоначальным источникам; чтобы пользоваться ими, занимая кафедру сравнительной истории законодательств, нужно знать все языки, а это невозможно, потому и кафедра немыслима". Однако кафедра была введена министерским распоряжением. Теперь надо было ее заместить. Не видя нигде кандидата, факультет соглашался допустить Утина, но в звании адъюнкта; Утин же, отказываясь от вознаграждения, ставил условием, чтобы его приняли в звании исправляющего должность экстраординарного профессора (он был только магистр, кажется, Дерптского университета), то есть с правом голоса. Калмыков с Ко и слышать об этом не хотели. "Еще никогда не бывало, чтобы человек, нигде не читавший, сразу становился экстраординарным профессором", -- возражал Калмыков. И опять дело было решено министерским распоряжением. Тогда министром был Евграф Петрович Ковалевский.
Почти в то же время Кавелин возбудил в факультете вопрос о заблаговременной подготовке молодых сил для занятия в будущем кафедр. Факультет нашел, что этим делом нет никакой надобности торопиться. "Во всякий момент, -- горделиво ответил Калмыков, -- факультет может с избытком иметь достойных кандидатов для отправки за границу". Когда затем последовало свыше предложение факультету командировать двух молодых людей за границу, выбор его остановился на Дубровине и Константинове. Тот и другой, вернувшись потом из двухгодичной командировки, оказались совсем непригодными для профессорской деятельности. Дубровина я хорошо знал; он студентом буквально, кроме лекций, ни во что не заглядывал.
А. Н. Пыпину, хотя и зарекомендовавшему себя несколькими капитальными работами, тоже не без труда удалось стать профессором. Кафедры европейских литератур не существовало, и большинство факультета не очень благосклонно относилось к А. Н., зная его сотрудничество в "Современнике".
Свободное копирование
