Экзамен

II. Экзамен

 В 1858 г. гимназистов принимали в Петербургский университет без экзамена, но я в гимназии не учился латинскому языку и должен был подвергнуться испытанию из него. Мои познания в нем были более чем недостаточны, но у меня имелась заручка -- рекомендательное письмо от директора гимназии Алексея Васильевича Латышева к его товарищу по Педагогическому институту, проф. Н. М. Благовещенскому. В Петербурге я скоро узнал, что гроза на приемных экзаменах из латинского языка -- лектор Лапшин -- в отпуску, что всех будет экзаменовать Благовещенский, а он -- экзаменатор не строгий. Не откладывая дела в долгий ящик, в один прекрасный день отправляюсь к Благовещенскому; на мое счастье, он был в городе, и я застал его дома. Велик был мой трепет, когда я переступал порог его квартиры, -- ведь мне в первый раз приходилось увидеть профессора, да еще того, от которого зависела вся моя будущность. Лакей провел меня в кабинет и сказал, что профессор сейчас выйдет. Я стал рассматривать кабинет: всё книги, книги, все стены и книгах, везде книги. "Боже, какой ученый!" -- подумал я, в простоте душевной полагавший тогда, что раз у кого есть какая-нибудь книга, то он уже всю ее читал. На письменном столе я заметил разбросанные рукописные листы. "Это -- он сочиняет (по гимназической терминологии) какую-нибудь книгу..." Но вот показался сам Благовещенский; извиняясь, что принимает меня в халате (эти слова были для меня совсем непонятны, так как по Вологде я судил, что все дома ходят в халате), он подал мне руку и любезно предложил сесть.

 -- Что вам угодно? -- спросил Благовещенский.

 Я отвечал, что имею к нему письмо от А. В. Латышева, которое тут же и передал,

 -- Ах, от Алексея Васильевича!.. Ну, как он поживает? -- проговорил Благовещенский, распечатывая письмо, и, не дожидаясь ответа, принялся за чтение его, -- а я стал рассматривать наружность Благовещенского. Хотя в ту пору ему, вероятно, не было еще и сорока лет, но он уже обнаруживал заметную наклонность к тучности, которая под старость изменила его почти до неузнаваемости. Мое внимание остановилось на весьма почтенной лысине, которая украшала чело профессора. "Это от усиленных ученых занятий", -- решил я, припоминая слова одного из учителей гимназии, законоучителя Прокошева, сильно зашибавшего, что он рано облысел потому, что слишком много занимался в молодости. Окончив чтение письма, Благовещенский деликатно осведомился о размере моих познаний в латинском языке. Я не скрыл от него правды.

 -- Не в моих правилах, -- сказал Благовещенский, -- препятствовать молодым людям в их стремлении к высшему образованию. У вас, впрочем, остается еще почти целый месяц до экзамена; я позволю себе рекомендовать вам кое-что повторить из пройденного вами. Есть у вас здесь родные или знакомые?

 -- Никого.

 Так как Латышев еще просил Благовещенского насчет уроков, то Николай Михайлович прибавил:

 -- Если представится случай, охотно буду рекомендовать вас на уроки. Имеете вы теперь что читать?

 -- Нет.

 -- Я могу поделиться с вами моей скромной библиотекой. Что бы вы хотели прочитать?

 Я затруднился ответом.

 -- Читали вы "Записки охотника"? Я даже не слыхал о них.

 -- Это Ивана Сергеича Тургенева (при словах "И. С." я сейчас же остроумно сообразил, что Благовещенский, должно быть, лично с ним знаком, -- незнакомых в Вологде называли только по фамилии), он у нас теперь самый выдающийся талант.

 Порывшись в библиотеке, Благовещенский подал мне "Записки охотника".

 -- Только, пожалуйста, возвратите их; новое издание цензура не позволяет, а старое не существует в продаже.

 Эти слова были для меня совершенной новостью; я знал, что есть цензура и притом очень строгая, но никак не предполагал, что она может не дозволять книги, ранее ею же пропущенные.

 Придя домой, я сейчас же принялся за "Записки охотника" и за чтением их, к тому же несколько успокоенный приемом Благовещенского, совсем забыл о латинском языке. Имя Тургенева мне было мало знакомо, в гимназии я читал какую-то повесть его, но она не произвела на меня впечатления, да еще читал критическую статью в "Отечественных записках", где его за что-то порядочно разносили. Ни от кого в Вологде не слыхал о нем как о выдающемся таланте; да и вообще о литературе после Гоголя и Лермонтова имел крайне смутное понятие. "Записки охотника" мне очень понравились, но так как я особенно интересовался, почему цензура не дозволяет их более, то, может быть, по этому самому слона-то и не приметил. А между тем я, как и вся молодежь того времени, был горячим приверженцем эмансипации и еще в гимназии читал все статьи, касавшиеся крепостного вопроса, а речи, произнесенные на знаменитом московском обеде, были перечитаны мною не один раз. Через несколько дней, возвращая Благовещенскому "Записки охотника", я спросил его, почему цензура не дозволяет нового издания. "Да видите ли, в них ведь затронут крепостной вопрос; в свое время Тургенев даже поплатился за это высылкой".

 Эти слова были второю новостью, которую я узнал от Благовещенского; мне ранее никогда и в голову не приходило, что с писателями могут быть какие-нибудь неприятные истории.

 Несмотря на любезный прием Благовещенского, я все же крайне волновался предстоящим экзаменом; я уже сказал выше, что из латинского языка знал менее чем мало; к тому же так велико было мое нерасположение к нему, что даже совет Благовещенского "кое-что повторить" не мог побудить меня хотя в это последнее время налечь на него. Потому при мысли об экзамене мне не только делалось страшно, но и совестно было оказаться перед Благовещенским круглым невеждою. Хотя еще в Вологде я решил поступить на юридическое отделение, но, приехав в Петербург, по совету опытных людей подал прошение на камеральное отделение; туда, по общим отзывам, принимали якобы до крайности легко. "Ведь все баричи идут на камеральное отделение, -- вот почему и не экзаменуют строго", -- говорили старые студенты.

 Наконец настал этот страшный день. Иду в университет. Там масса молодежи; несколько настоящих студентов погуливают по коридорам как у себя дома, не обращая, конечно, на нас никакого внимания. Не таково, разумеется, было настроение тех, которые явились сдавать экзамен; одни мрачными группами или в одиночку ходили по коридору, другие уже забрались в аудитории, назначенные для экзаменов, и там еще усердно перелистывали грамматику Белюстина или физику Ленца. Но вот появился Благовещенский, и начался экзамен. Я внимательно слежу за экзаменующимися, -- все, видимо, знают куда больше моего. Наконец дошла очередь до меня. Порядок был такой: пока один отвечает, двое готовятся, сидя за особым столом. Кажется, что-то из Юлия Цезаря задал мне Благовещенский приготовить к устному переводу. Прочитав указанное место, я решительно ничего не понял и с замиранием сердца ждал момента, когда придется выходить. Правда, рядом со мной сидел молодой человек [То был Н. Утин. Хотя я потом с ним и раскланивался в университете, но близко сошелся только осенью 1861 г. во время студенческой истории. (Прим. Л. Ф. Пантелеева.)] и, видимо, очень бойко переводил с русского на латинский язык, почти не заглядывая в лексикон. Спросить его нет никакой возможности, мы сидим слишком на глазах у Благовещенского. Вдруг последний встал и зачем-то вышел из аудитории. Я сейчас же воспользовался этим, самим небом посланным, случаем и обратился к соседу; тот без малейшего затруднения перевел мне пять-шесть строк. И вот через несколько минут я стою перед Благовещенским; он как раз удовольствовался тем, что успел мне перевести сосед, спросил что-то из грамматики, я, кажется, ответил невпопад; на том Благовещенский и закончил экзамен, поставивши тройку, то есть приемный балл. Из моих товарищей по гимназии двое, знавшие не более моего, тоже благодаря Благовещенскому поступили в университет.

 Спустя некоторое время я получил из университета вид на жительство; после того, так недели через две, подал прошение о перечислении меня на юридическое отделение; по тогдашним правилам, никаких препятствий к тому не могло быть, и вот я стал юристом. Но когда через два года юридический факультет разделили на юридическое и административное отделения (камеральное было закрыто), то я перешел на административное; на нем главными предметами были государственное право, русское и европейских держав, политическая экономия, финансы, статистика -- всё предметы, более меня интересовавшие, чем римское право и особенная часть гражданского и уголовного права.