Приезд в Петербург

I. Приезд в Петербург

1858 г.

 Случайно я забрался в Петербург, кажется, за месяц ранее, чем надо было; сначала остановился у одного родственника (Ивана Александр. Введенского), но дня через два разыскал земляка-студента и по его рекомендации перебрался в дом Лерхе (против военного министерства), к старушке немке Екат. Андр. Гроссе. Это было добрейшее существо; у нее имелись две свободные комнаты, и порой она держала до четырех студентов. Даже по тому времени Гроссе брала очень дешево -- помнится, не дороже восьми рублей за квартиру с хорошим содержанием; а кто хотел иметь еще большую чашку кофе со сливками, тот должен был приплачивать тридцать копеек в месяц; на другой год, когда мы поселились у нее целой компанией, то сами прибавили ей по рублю за содержание, а за кофе давали по пятидесяти копеек.

 Устроившись у Гроссе, сейчас же пустился на поиски моего приятеля по гимназии, студента Педагогического института Н. В. Воронцова, -- годом старше меня по гимназии. Это был поразительно талантливый юноша; в гимназии Воронцов много читал и особенно увлекался Белинским, хотя, должно быть, и не знал его по имени; помню, старые "Отечественные записки" вечно были в его руках; а он, точно стихи декламируя, с увлечением цитирует Белинского: "Поэзия есть жизнь, жизнь по преимуществу, это -- так сказать трипль-экстракт, квинтэссенция жизни". Его любимым поэтом был Лермонтов, а я стоял за Пушкина; отсюда у нас часто возникали споры, но они не омрачали нашей дружбы. Начальство гимназии, и не без некоторого основания, заподозревало его в вольтерианстве (и ума не приложу, откуда он им мог тогда заразиться!); директор Власов все допекал его темами: "Смерть грешника и праведника" или "верующего и безбожника", "Почему нельзя жить без веры"; Воронцов писал блистательные сочинения, но оставался при своем свободомыслии. Как сын небогатого чиновника, он поступил в Педагогический институт и там шел по физико-математическому отделению.

 К моему большому удовольствию, Воронцов оказался в городе на уроках, и я застал его дома. "Ах, Лонгин Федорович, -- он еще в гимназии усвоил себе привычку всем говорить "вы", -- очень рад вас видеть. Давно ли приехали? Знаете, день такой хороший, а я сегодня совершенно свободен; чем сидеть здесь, пойдемте лучше прогуляемся, кстати, я могу вам Петербург показать". Воронцов жил на Шпалерной; в оживленном разговоре двигались мы по набережной в направлении к Васильевскому острову; наконец очутились у начала 1-й линии. "Вот кондитерская Кинши, -- сказал Воронцов, -- она преимущественно посещается студентами, конечно теперь мы там никого не найдем, так как все студенты в разъезде; но все-таки зайдем". Не говоря уже о том, что кондитерская поразила меня своим великолепием, я почувствовал, что точно в храм вхожу, -- ведь тут студенты бывают! Даже биллиард показался мне предметом, достойным особенного почтения. Тем временем Воронцов спросил кофе, сладких пирожков, -- все это я нашел необыкновенно вкусным. Разговор, конечно, сейчас же зашел об университете.

 -- Вы несравненно счастливее меня, -- сказал Воронцов, -- вы поступаете в университет.

 -- А разве институт хуже?

 -- И сравнивать нельзя; конечно, предметы почти одни и те же, но на самом деле институт -- та же гимназия, только с повышенными курсами. В университете совсем иной дух: там -- жизнь, студенты занимаются, чем хотят, они не школьники, а работают самостоятельно. Да и профессора в университете по большей части другие, во главе его стоит Плетнев, друг Пушкина, Гоголя, у нас же директором Иван Давыдов, всеми презираемый; в университете инспектор Фитцтум почти незаметен, а в институте Смирнов следит за каждым нашим шагом. На нашем отделении первая величина Остроградский, академик, старая знаменитость, читает красно, но уже слишком любит рассказывать анекдоты. Мне несколько раз удалось послушать в университете Буняковского, Чебышева, -- какое это наслаждение! Тут только я понял, какая огромная разница между настоящим современным ученым и выдохшимся балагуром. И подумайте, еще какое самомнение, -- о здешних математиках он никогда и словом не обмолвится, а московских презрительно трактует землемерами, а не геометрами, как вообще принято называть выдающихся математиков.

 Я еще в гимназии слыхал об Остроградском как о великом математике, и теперь суровый отзыв о нем Воронцова просто поразил меня; а когда он еще весьма нелестно отозвался о Тихомандритском (я по его тригонометрии учился в гимназии!) и Будаеве, то я совершенно был сбит. До этого разговора с понятием о профессоре у меня соединялось представление как о чем-то стоящем вне всякой критики; профессор для меня был то же, что сама наука. Увы, прошло каких-нибудь месяца два, и от этой веры осталось почти одно воспоминание.

 -- А по истории русской литературы хороший профессор в институте?

 -- Совершенное ничтожество, Лебедев; одна потеря времени ходить на его лекции.

 Слушая Воронцова, мне и в голову не приходило, что он, пробывший в институте всего только один год, далеко еще не мог выработать свое собственное мнение, а в большинстве, конечно, повторял слова старших студентов; потому я проникся истинным удивлением, -- как скоро он шагнул на такую высоту знания, что его уже не удовлетворяли профессора. Но что пришлось услышать далее, то просто повергло меня в изумление: передо мной был не просто Воронцов, а литератор, да еще поэт! Оказалось, что он пописывал стихи и печатал их в "Весельчаке", тогда единственном сатирическом издании; он даже показал мне печатные вырезки своих стихотворений (одно из них -- "Встанешь рано, Маша спит" -- получило даже широкую популярность и распевалось публикой, посещавшей Излера, да, кажется, и теперь не совсем забыто).

 -- Это, конечно, пустяки, -- скромно сказал Воронцов, -- но за них платят деньги, а они ой-ой как иногда нужны бывают, ведь уроки не всегда подвертываются (при этих последних словах меня точно ножом кольнуло -- у меня вся надежда была на уроки).

 "Ну, нет, это не пустяки, -- думалось мне, -- на первом курсе, а уж стихи пишет и печатает, даже деньги за них получает", -- я тогда почему-то думал, что за стихи ничего не платят.

 Но Воронцов продолжал:

 -- Для меня несравненно более цены имеет отзыв Некрасова, а он считается королем наших теперешних поэтов. (По гимназии имя Некрасова как поэта мне едва было известно).

 И с этими словами Воронцов вынул из конверта листок, где его рукой были написаны стихи, а на полях пометка карандашом: "Прекрасная мысль, хорош стих, но цензура не пропустит", -- и чья-то подпись.

 -- Я снес эти стихи в "Современник" и получил их обратно с этой пометкой Некрасова.

 Так как имя Некрасова не особенно много говорило мне, то весь этот эпизод не произвел на меня того впечатления, на которое, может быть, рассчитывал Воронцов.

 Но пора и распрощаться с Воронцовым, который, помнится, через год умер.

Раз в начале учебного года собрали нас, гимназистов, в актовой зале, и там директор объявил, что два воспитанника вологодской гимназии, Н. В. Шошин и Н. Ф. Остолопов, державшие в этом году приемный экзамен, поступили первыми в Петербургский университет; и при этом сказал подобающее поучение, что мы должны всегда иметь их в виду, как пример, достойный подражания. С Шошиным мне пришлось встретиться тотчас по приезде в Петербург; к крайнему моему удивлению он только напевал разные романсы, вроде "Ты для меня душа и сила", а о чем его ни спроси современном -- никакого понятия не имеет; журналы знал только по имени. Раз, увидав у меня в руках "Записки охотника", сказал: "Ах, Ивана Сергеевича Тургенева!" Но оказалось, что он их не читал и не поинтересовался прочитать, хотя я ему и предлагал книгу. Он, конечно, знал, что приступлено к крестьянской реформе, но, будучи сам сыном крестьянина, никакого живого интереса к ней не обнаруживал, и предполагают ли освободить крестьян с землею или дать им только личную свободу, нисколько над этим не задумывался. А между тем Шошин посещал вечера И. Е. Андреевского; но оттуда вынес только, что Неволин был великий ученый, что настоящая наука свила себе гнездо в Петербургском университете, в Москве же скорее литераторы, чем настоящие профессора; так же он трактовал и Кавелина, о котором снисходительно выражался: "Константин Дмитриевич пописывает в журналах".

 Скоро показалась и другая знаменитость -- Остолопов, сотоварищ Шошина. О нем еще в гимназии шла слава, как о молодом человеке, подающем большие надежды, с философским складом ума; самая наружность Остолопова много говорила в его пользу: всегда такой серьезный, но без отталкивающей сухости, вдумчиво отвечающий даже на обыкновенные вопросы. С нетерпением я ждал встречи с ним, так как чувствовал потребность на первое время в чьем-нибудь руководительстве; между гимназией и университетом мне представлялась такая пропасть, которую без посторонней поддержки нет никакой возможности перешагнуть. Но, увы, -- двух-трех встреч было достаточно, чтобы ореол, окружавший Остолопова, рассеялся без всякого следа; оказалось, что и он, кроме исправного посещения лекций, ничего более не знал; все профессора, по его мнению, были люди большой учености; ни в какие книжки не заглядывал; иногда еще можно было видеть в его руках какой-нибудь роман, который он обыкновенно и читал чуть не целые полгода; зато по вечерам, если бывал дома, частенько с любовью перелистывал записки. Он тоже посещал вечера И. Е. Андреевского.

 Прошло немного времени, и съехались мои товарищи; из сравнительно небольшого выпуска в тринадцать человек восемь из нас явились в Петербург и шесть поступили в университет. А ранее из Вологды отправлялись в университет один, много два, так что мы нашли в университете только пятерых земляков. Шумною толпою ворвались товарищи в мою тихую квартиру у Гроссе; они устроились на Острове, на "настоящей студенческой квартире", да еще недалеко от университета; обедать ходили в кухмистерскую, где тоже всё студенты обедали. И хотя, побывав на их квартире, я и нашел, что она похуже, чем у Гроссе, но не устоял перед искушением жить вместе с теми, с которыми еще в гимназии сидел на одной скамейке. И так как оказалось, что и для меня есть место, то, дождавшись конца месяца, я перебрался к ним. Здесь нас посетил Шошин; как старый студент он принял на себя руководительство нами... И месяца два все вечера проходили у нас за бутылкой хереса, картами или в посещении целой толпой разных "зал" в Загибенином переулке.