XII. Первая поездка в деревню
Мне шел восьмой год. У матушки не имелось никаких средств: как я уже говорил, она получала пенсию, в размере двадцать восемь рублей в год, да немного зарабатывала рукодельем. От первого мужа у нее остались три дочери: одна умерла в детстве, другую удалось пристроить в петербургский сиротский институт, третью взяло одно бездетное дворянское семейство и воспитывало ее как свою дочь. То были старики Николай Иванович и Екатерина Петровна Одинцовы, коренные вологжане. Эти добрые люди приняли участие и во мне. Я уже целый год за два рубля учился грамоте в женском монастыре и, бог знает, когда бы ее одолел, если бы Одинцовы не предложили матушке посылать меня каждый день к ним. Сестра и отчасти Николай Иванович стали подготовлять меня к гимназии; я оставался у них с утра до вечера. К ученью я не обнаруживал большой охоты, да, кажется, и особенных способностей не находили у меня. Но главное, что тяготило меня, -- это воспитательная система; у матушки я рос в полной простоте, а тут настойчиво принялись вырабатывать из меня вполне благовоспитанного дворянского мальчика: строго наблюдали, как я сижу, как держу ложку или вилку; говорить должен был с осмотрительностью как по содержанию, так и по форме, поминутно подвергаясь строгой цензуре. Не удивительно, что я с нетерпением ожидал шести часов вечера, когда обыкновенно отпускали меня домой.
Но вот подошла весна 1848 г. Раз в праздничный день приехала к нам сестра и сообщила, что старики готовы взять меня к себе на лето в деревню. Матушка выразила свое полное удовольствие и согласие; но на меня эта новость подействовала самым угнетающим образом. Я давно знал, что Одинцовы уедут на лето в деревню, и уже заранее наслаждался мыслью, что у меня все лето будет свободно как от ученья, так и от воспитательной дрессировки.
Едва сестра уехала, я сейчас же ударился в слезы; матушка стала меня успокаивать и рисовать самые радужные картины.
"У Одинцовых, -- говорила она, -- большой сад, сколько там яблоков, малины и вишен! А в лесу-то на каждом шагу грибы растут и всякие лесные ягоды -- земляника, черника, брусника, -- только наклонись и бери. Птичек сколько в деревне: утром проснешься, а у тебя под окном то пеночка поет, то малиновка; по праздникам девушки хороводы водят; ты с ними в огарыши будешь играть, как весело-то!"
И многое рассказывала матушка о прелестях деревни, так что я, не имевший о ней ни малейшего понятия, скоро успокоился и даже с нетерпением стал ждать дня отъезда.
Деревня Одинцовых находилась с небольшим в тридцати верстах от города, и на моих глазах происходили все сборы. Задолго до отъезда был приведен в порядок тарантас. Надо прежде всего пояснить, что хотя Николай Иванович и пользовался полным внешним почетом, но на самом деле всем домом и хозяйством ведала Екатерина Петровна. Тарантас был старый и на своем веку немало совершил всяких путешествий; а потому и после того как был отремонтирован, Екатерина Петровна не раз призывала кучера Ивана и подвергала его строгому расспросу -- исправлено ли то или другое, видимо вспоминая разные грехи за тарантасом. Затем начались собственно сборы.
В деревне имелась полная обстановка, так что из города бралось только серебро, да самое небольшое количество платья. И тем не менее поминутно слышался голос Екатерины Петровны, -- уложено ли то-то, не забыли ли взять вот это. Дня за два до отъезда начались постоянные призывы кучера, и с ним велись конференции насчет лошадей.
-- В корню пойдет Голубанко, -- почтительно докладывал Иван, -- правой пристяжной Надежко, а на левой Соколко.
-- Соколко не хромает?
-- Нет.
-- Да хорошо ли перековали?
-- Всех кругом перековали заново.
-- А как вдруг Соколко в дороге захромает. (Соколко имел к этому особое расположение).
-- Да с чего ему захромать, ведь подседы у него прошли, а если грех с ним и случится, то разве после дороги.
-- Выбежит ли он?
-- Как не выбежать, сударыня, три недели стоял на отдыхе.
-- Не лучше ли будет кобылу запрячь?
-- Воля вашей милости, только Рыжуха шибко стара.
-- По какой дороге ехать?
-- Как прикажете; по маленькой хоть и короче, только в лесу еще должно быть шибко топко.
-- А по большой -- горы.
-- Голубанко хорошо спускает, -- успокоительно заверяет Иван.
Чем ближе подходит время отъезда, тем чаще призывается Иван, и опять слышишь: "Голубанко хорошо спускает, у Соколка подседы прошли".
Явились из усадьбы подводы для перевозки прислуги и разных запасов, покупаемых в городе; вслед за тем был назначен день отъезда. Стали появляться разные лица с прощальными визитами; накануне были заказаны подорожники, а в день отъезда все поехали в церковь, где и был отслужен молебен.
В числе приехавших была сестра Екатерины Петровны, и с ней была собачка, обратившая мое особенное внимание; таких я еще никогда не видал, -- черная с длинной шерстью, широкими мохнатыми ушами, рыжеватой подшейкой. Она с звонким лаем обежала комнаты, ко всем кидалась на грудь, а главное, ни на минуту не оставалась спокойною -- то вскочит на окно, то вьюном кружит вокруг обеденного стола. Все ей были рады, и даже строгая Екатерина Петровна, не любившая вообще собак, стала ласкать ее и дала маленький кусочек сахару. То был кинг-чарль, и сестра Екатерины Петровны очень тщеславилась, что ни у кого в Вологде не было такой собачки. Между тем приехала еще какая-то дама; едва она завидела собачку, как подхватила ее на руки.
-- Ах, мое сокровище, -- восклицала она, целуя собачку, -- Марья Петровна, когда же вы ее мне уступите; ведь я жить без нее не могу.
-- Никогда.
-- Ну, не хотите продать, так давайте меняться; я вам на выбор предлагаю одну из своих горничных, -- обе умеют шить, хорошо работают гладью и очень расторопные, да ведь и молодые...
-- И за обеих не отдам, -- решительно ответила Марья Петровна.
-- Ах вы жестокая.
Ранний обед. Чем ближе минута отъезда, тем чаще сестра получает от Екатерины Петровны замечания за нераспорядительность, прислуга награждается нелестными прозвищами, а Иван Ефимович (старый лакей) удостаивается аттестации старого дурака. Наконец все готово, и надо усаживаться в тарантас. Все собрались в одной комнате и сели; так в молчанье прошло, может быть, с минуту, потом разом все поднялись, помолились и стали спускаться. У самого тарантаса вновь возникает вопрос: по какой дороге ехать. Явившийся с подводами "выборный" Леонтий (почему он носил такой титул, не понимаю, так как назначался помещиком и был, собственно, помощником старосты) подвергается повторному расспросу и еще раз свидетельствует, что по малой дороге в лесу топко. Скрепя сердце Екатерина Петровна отдает приказ ехать большой дорогой.
Я провожу последние минуты с матушкой; она старается скрыть свои слезы и что-то объясняет мне, как я себя должен вести в деревне. Я горячо любил матушку, но в эту минуту не чувствовал особенной горечи разлуки, так как весь был занят мыслью, что вот сейчас я в этом огромном тарантасе поеду в какой-то для меня неведомый край.
Екатерина Петровна первая уселась в тарантас, и хотя в нем все было размещено по ее приказанию и всё были вещи, не впервые укладываемые, она, однако, осталась недовольна, и началась переукладка. Наконец все уселись, сестра поместилась между стариками; я в последний раз поцеловался с матушкой и взобрался на указанное мне место, спиной к кучеру.
Старому повару с женой (они оставались в городе) в сотый раз наказывается осторожнее обращаться с огнем.
"Будьте спокойны, матушка барыня", -- отвечают старики, низко кланяясь и подходя к ручке Екатерины Петровны,- честь, которой удостаивались немногие из дворни. Вот Иван Ефимович взобрался на козлы, -- его обязанность в дороге отворять отвода, -- и мы двинулись; я еще раз взглянул на матушку, она улыбалась, но в то же время утирала слезы платком, -- ведь в первый раз она расставалась со мной! Слезы душили и меня, но я старался их сдержать, боясь Екатерины Петровны.
-- Иван, -- вдруг раздался ее голос, -- взят ли топор?
-- Взят.
-- А веревки?
-- И веревки взяты.
Эти вещи всегда брались на случай поломки тарантаса или какого-нибудь неожиданного случая в дороге.
Свободное копирование
