Я родился в 1840 г., в Сольвычегодске. Моя мать была из старинной купеческой семьи в Вологде -- Поповых-Введенских; выучилась она читать в женском монастыре, а кое-как писать -- уж самоучкой,
"Тогда (то есть в начале XIX века), -- рассказывала матушка, -- девушек писать не учили. "Для чего им уметь писать? -- говорили старики, -- разве чтоб потом любовные письма посылать".
Отец матушки вел большую торговлю с Архангельском и оставил крупное состояние; но старшие сыновья, приняв дело, скоро запутались и поспешили сбыть с рук незамужних сестер, конечно не спрашивая их согласия. Одну выдали за богатого старика, да такого старого, что не скоро нашли священника, который за двести рублей согласился повенчать его; матушка, казалось, была счастливее, она вышла за молодого, хотя и небольшого чиновника. Благодаря поддержке дяди-воспитателя, секретаря консистории, человека денежного, муж матушки скоро получил место подлесничего в Никольском уезде, -- тогда только губернское начальство носило титул лесничего.
"Пока мы жили в Вологде, в доме дяди, Александр Федорович (так звали ее мужа) был как "красная девица", не знал ни вина, ни карт, не водил никаких знакомств; дальше службы да церкви по праздникам никуда и дороги не знал".
Но с переездом в Никольск Александр Федорович скоро и круто изменился: стал пить, играть в карты и наконец дошел до такого состояния, что только с большим .трудом удавалось протрезвить его раз в неделю для подписи бумаг с отходящей почтой. Матушка приискала надежного письмоводителя, которому платила ровно столько, сколько Александр Федорович получал жалованья, -- кажется, пятьсот рублей ассигнациями в год. Губернское начальство, конечно, хорошо было осведомлено об его пьянстве, к тому же было немало охотников на его место; потому матушке часто приходилось ездить в Вологду. Там, уплатив кому следовало две тысячи рублей ассигнациями, она возвращалась домой спокойною, что еще на год место оставлено за Александром Федоровичем. Так тянулось лет семь. Откуда же брались средства? В округе считалось около сорока тысяч ревизских душ; все они были обложены регулярною и безнедоимочною податью: пятьдесят копеек с души исправнику, по двадцать пять копеек стряпчему и лесничему и т. д. [С подобного рода обложением мне пришлось встретиться в Сибири в 70-х гг., только в несколько измененной форме, а именно в виде очень высокого жалованья волостному писарю, напр. по два рубля с души. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Это могло давать Александру Федоровичу до десяти тысяч рублей в год, но он почему-то считал такой побор рискованным, и им не пользовался.
"И без него жили, -- говаривала матушка, -- дом был как полная чаша, разве только птичьего молока недоставало".
Александр Федорович много проигрывал, ублаготворялось губернское начальство -- за все расплачивались казенные леса, исчезали целые корабельные боры. Потом, кажется в год смерти Александра Федоровича, возникло дело, в резолюции которого между прочим значилось: "За смертью подлесничего Архангельского, после которого никакого имущества не оказалось, взыскать столько-то с таких-то крестьян", почему-то прикосновенных.
"Раз набралась я страху, -- приехал губернатор, а мой Александр Федорович как нарочно в ту пору так запил, что я со всеми детьми перебралась в баню; но все, благодаря бога, кончилось благополучно. Губернатор оказался старичок генерал (кажется, Кузьмин), любил он выпить да повеселиться; прожил в Никольске (и теперь один из самых захолустных городов, можно себе представить, чем он был в начале 30-х гг.!) две недели, -- едва ведь выпроводили; каждый день обеды да вечера с танцами, все виноградное вино, что имелось в городе, до последней бутылочки было выпито, несколько раз посылали за ним в Устюг. Ну, конечно, все чиновники в свое время явились к губернатору; только Александр Федорович не показался. Вот губернатор посылает за ним своего адъютанта. Приходит к нам адъютант и видит: Александр Федорович в чем мать родила катается по полу, а по полу разлито прованское масло, варенье. На требование немедленно явиться к губернатору он ответил: "Скажи своему старому дураку, что мне и дома хорошо; видишь, что я как сыр в масле катаюсь". А вечером возьми да и явись на бал, -- пробрался, как-то не заметили; сверх нижнего белья только и надел один мундир да прицепил шпагу и в этом виде прямо к губернатору: "Честь имею рапортовать вашему превосходительству, что от дождя леса горят". А губернатор, тоже сам едва на ногах стоит, только и сказал мне: "А шутник же у вас муж, Анна Ивановна... "от дождя леса горят"! ха, ха!" Кое-как удалось вывести Александра Федоровича".
Матушка вела, собственно, только канцелярское дело, да улаживала отношения с губернским начальством; но вот, по ее словам, жена стряпчего, человека недалекого и слабого, так та, можно сказать, управляла всем уездом; ни одно сколько-нибудь серьезное дело не могло миновать ее рук; а рекрутский набор не только в Никольском уезде, но даже в смежных Устюжском и Тотемском прямо-таки был ее специальностью.
Прожив с Александром Федоровичем восемь лет, матушка овдовела; затем года через два вышла за моего отца. Я от него остался шести месяцев, и все, что знаю о нем, -- со слов матушки. Он был из кантонистов; дед под старость ослеп; когда отцу минуло девять-десять лет, дед, живший на родине, где-то не особенно далеко от Москвы, взял в одну руку посох, а в другую сына и, явившись в Москву, сдал его начальству. Тогда дети солдат обязательно делались солдатами. Пройдя кантонистскую школу, отец попал в роту, которая была предназначена для выучки образцов в армейские полки.
"Били нас не на живот, а на смерть, били, когда вздумается и чем попало: полено подвернется -- поленом, скамейка -- скамейкой. Изо всей роты только двенадцать человек (в числе их и мой отец) и были выпущены в армию; остальные или заблаговременно отправились на тот свет, или были разосланы по инвалидным командам" [Мой отец, по словам матушки, отличался правдивостью до ригоризма; его рассказ о порядках, в которых он воспитывался, подтвердил впоследствии и офицер Григорьев, с которым мне пришлось познакомиться в половине 60-х гг. Он тогда был смотрителем виленской тюрьмы, где находились арестованные, состоявшие под следствием особой комиссии, учрежденной Муравьевым по делам восстания 1863 г.; в начале 80-х гг. Григорьев был, кажется, некоторое время смотрителем петербургского дома предварительного заключения. Он тоже происходил из кантонистов и прошел через московский корпус (помнится, карабинерный). Хотя его воспоминания относились к значительно более позднему времени, когда моего отца уже не было в живых, тем не менее, Григорьев не мог без ужаса говорить о своем корпусе. "Там забитых насмерть хватило бы на целый армейский корпус", -- закончил он раз свой рассказ. (Прим. Л. Ф Пантелеева)].
За выслугу двадцати двух лет в нижних чинах отец был произведен в офицеры и назначен в вологодский гарнизонный батальон; здесь он и женился на матушке. Постоянные ученья да дежурства начали тяготить отца.
"Захотелось ему места поспокойнее; снесла я дюжину серебряных ложек жене батальонного командира, -- ну, отец и получил место начальника инвалидной команды в Сольвычегодске".
Просто тогда было.
В Сольвычегодске стал отец болеть, и с разрешения начальства неофициально приехал в Вологду и поместился в лазарете; а матушка осталась заведовать командой. Но так как здоровье отца не поправлялось, то он подал прошение об отчислении его от инвалидной команды, а в Сольвычегодск был прислан приемщик, которому матушка и сдала команду и все казенное имущество. В те времена всякая сдача обязательно сопровождалась уплатой приемщику известной суммы.
"Денег у нас не было, пришлось все распродать. Расплатилась я с приемщиком и получила от него приемочную ведомость; всех капиталов у меня осталось три копейки; вдруг приносят письмо с почты из Вологды, отдала я почтальону эти три копейки и вскрыла письмо, а в нем сообщалось: "Федор Савельевич (мой отец) такого-то числа волею божиею скончался, и тогда-то похоронен".
Матушка затем перебралась в Вологду, где с чем-то через год и вышел ей пенсион -- сто рублей ассигнациями в год, то есть двадцать восемь рублей нынешних.
Это коротенькое вступление я считал не лишним, так как обстановка моего детства достаточно поясняет содержание нижеследующих очерков-воспоминаний. В них по большей части сохранены подлинные имена и фамилии.
Мои воспоминания о гимназии были напечатаны в "Русском богатстве" за 1901 г.; они здесь не перепечатываются, так как не подходят к форме настоящих очерков, которые в минувшем году были помещены частью в "Северном крае", частью в "Русских ведомостях".
