Жара стояла неимоверная. Всё и вся старались прятаться в домах и под деревьями. Пришла семья Шварцман. Глава семьи с первого дня войны ушёл на фронт и, очевидно, погиб — ни одного письма семья не получила. Его жена была тоже членом партии и работала библиотекарем в районной библиотеке. Она пришла с двумя детьми — Сашей (мы с ним раньше занимались в одном классе) и с дочерью, чуть постарше сестрёнки. С ней пришли двое мужчин с чемоданами. Наверное, это были сослуживцы мужа, служащие исполкома. Они же помогли уложить вещи на арбу. Отец молча, безучастно смотрел на их работу. Подъехала пустая подвода. В упряжке были две стройные упитанные лошади. Они смотрели на людей, изредка передними копытами взрыхляли землю. Возница, пожилой человек, привязал лошадей к дереву, тяжёлой, чуть-чуть прихрамывающей походкой подошёл к отцу.
Какое-то время постоял молча рядом, взглянул на небо и сказал:
— Кажется, пора, солнце уже опускается.
Отец вздрогнул, как будто рядом раздался взрыв, тоже посмотрел на небо и сказал:
— Да, пора.
Мужчины вошли в дом, взяли гроб. Отец шёл рядом. Гроб был закрыт. У ворот, где стояла подвода, скопился народ. Очень много было знакомых. Отец взял сестрёнку на руки и пошёл вслед за медленно двигающейся подводой. Мы с братом шли рядом с ним. Люди шли следом за нами. Мы шли по дороге, по которой мать два года, каждое воскресенье ходила на базар, а я, или брат её провожали и носили продукты, купленные ею. Вот и дом с садом и кузницей во дворе, в котором мы жили. Справа от нас простирался парк, который был посажен по инициативе отца, когда он был председателем райисполкома. Сажали деревья всем селом. Несколько из них посадили мы с мамой. А вот и столовая, и лавка дяди Лёвы, худого пожилого человека, которого знало всё село, и он знал всех в трёх поколениях. Не знал он только того, что переживёт он мою мать всего на несколько месяцев, и будет зверски убит вместе со своими земляками евреями немецко-румынскими фашистами.
Похоронная процессия медленно шла по деревне. Люди выходили со дворов, снимали шапки, некоторые осеняли себя крестным знамением. Солнце бессердечно лило свои раскалённые лучи, как будто хотело отдать матери всё причитающееся ей тепло, перед тем как её погрузят в вечный мрак. Под палящим солнцем листва на деревьях и кустарниках свернулась в трубки и свои вершинки опустила вниз, прощаясь с матерью. Последний поворот — и процессия пошла вдоль небольшого косогора, на вершине которого виднелся бугорок свежевырытой земли, которая совсем недавно была вырыта и не успела ещё высохнуть. Процессия остановилась, мужчины сняли с подводы гроб и понесли вверх по косогору к вырытой могиле, и установили гроб на бугорке свежевырытой земли. Это была последняя остановка этой маленькой женщины, беспредельно доброй, любящей своих мужа, детей, друзей. Она всегда была в движении, всегда оказывалась там, где она была нужна, где её ждали. Она любила людей и помогала им. Будучи ранимой, она обиды принимала сердцем, но умела обидчиков прощать и этим всегда побеждала. Но вот мужчины поправили лопатами могилу, немного удлинив её, и открыли гроб. Меня поразил вид матери. Это была она и не она. Я поймал себя на том, что я никогда не видел спящей матери. Она всегда ложилась спать позже нас, а вставала всегда раньше. Она никогда не была такой серьёзной. У неё всегда было улыбчивое лицо с ямочками на щеках. Это всё пропало. Первым прощался отец.
Он буквально свалился на колени и обратился не к ней, а к людям:
— Дорогие земляки, за что? За что мы так наказаны? — Дальше он говорить не мог, захлебнувшись, в рыдании припав к материной голове. Некоторое время на кладбище стояла гробовая тишина. Затем мужчины взяли отца за руки и оторвали от гроба.
— Дети, прощайтесь, — услышал я голос как бы издалека. Первым прощался брат. Затем я. О, Боже! Мать была как живая, только очень бледная. Я поцеловал мать в лоб и залился тем детским плачем, который мог быть вызван только очень сильной обидой или болью. Меня подняли, а дальше я ничего не помню. Видно, люди что-то тоже говорили, но я очнулся, когда услышал стук комков земли о крышку гроба. Люди руками бросали землю в яму и отходили от могилы. Только теперь я почувствовал неимоверную грусть и боль. По дороге домой никто не проронил ни слова. В дом вошли только семьи отъезжающих. Тётя Поля поставила на стол хлеб, борщ и жареную свинину, которую ещё вчера жарила мама и тётя Поля.
Взрослые остались за столом и о чём-то тихо разговаривали. Двое из сидящих за столом мужчин оставались в селе, и только отец знал, что от них требовалось. Однако они все трое знали, что то, что от них требовали партийные органы, невыполнимо. Семьи этих мужчин утром уезжали с нами.
Наступил вечер, последний вечер дома. Солнце зашло за горизонт, оставив бледно-розовый закат, на теряющем лазурь небе. Вновь появились вспышки от снарядов зенитных орудий. Теперь эти разрывы были ближе к нашему селу, и их хлопки были уже слышны. Однако самолётов видно не было, они летели на большой высоте направлением на восток. Наступила ночь. Мы зашли в дом. Сестрёнка уже спала. Спал отец. В углу комнаты была наша с братом спальня, устроенная заботливыми мамиными руками. Не было с нами только мамы. Мы с братом легли и сразу заснули. Уж очень тяжёлым был день.
Свободное копирование
