Более трёх десятков лет прошло с той поры, когда я побывал в гостях у деда. Ездили тогда однозначно на Украину. А в нынешние смутные времена сетевой народ придумал новейший предлог для такого случая, который я и употребил в этом названии.
Деда я тогда в последний раз видел. Я ощущал, и он понимал, что больше уже не увидимся.
Второго деда, тоже вернувшегося с войны живым, я никогда не видел. Дед Алипий Иванович Поспелов, сибиряк, вернулся раненым, прожил недолго и один только завет оставил своей жене и нескольким детям: «Попам не верьте». Лежит давно в тюменской земле. А второго деда, по отцовской линии, донского казака, Прокопия Илларионовича, я видел и запомнил.
Мне было в последнюю нашу встречу семнадцать лет, ему под восемьдесят. Он давно жил на Украине, оставшись там после войны, бросив в холодной Коми свою репрессированную, когда-то вместе с ним, жену с двумя сыновьями. Батя его любил, никогда не критиковал, плохим словом в моём присутствии ни разу не обмолвился. Мама же моя свёкра не очень жаловала, вспоминая прошлые годы и неоднократный опыт неудачного общения с ним.
Дед жил в послевоенные годы в Каменец-Подольске, дом в этом городе отстроил. А его жена оставила его без этого дома, закрутив, облапошив. Обратился тогда за помощью дед к своему сыну, рассчитывая на его и мамы моей грамотность. Обещал много чего. И родители поменяли в очередной раз Северный Казахстан уже на тёплую Украину. Дом отсудили, вернули хозяину. Сами в этом доме год прожили, я в городской школе третий класс отучился, заработав пожизненное произношение мягкого «Г», с которым потом мои школьные друзья пытались бороться, но так и продержался у меня этот выговор до сих пор.
А потом дед женился в очередной раз и сыну своему с семьёй в проживании в том доме отказал, забыв свои посулы, на которые моя мама, по её словам, изначально не рассчитывала. Без жилья в городе, а бате без любимой работы агронома делать там стало нечего и опять состоялось очередное переселение семьи Алпатовых.
В Казахстане закончил я восьмилетку, а ещё два класса уже в Калининской области. Для меня за это время прошла вечность, хотя с высоты этих лет период в семь лет таковым уже и не кажется. Папа все эти годы с отцом переписывался, так что дед был в курсе основных событий в нашей семье, как и мы многое знали о нём. Дома в городе он после нас всё же лишился, обманувшись с новой женой, а в описываемое время жил с очередной женой в своей сельской хате.
В последних письмах дед звал в гости, сетовал на жизнь. Мы жили материально очень тяжело, но дед звал приехать хотя бы внука, то есть меня. Желания у меня такого не было – ехать к чужому для меня человеку, но батя настаивал. Для него что сын, что отец, оба одинаково родные, одинаково близкие, а меня от деда отдаляло почти всё, связывала только фамилия.
Наконец, мама сказала, что денег на дорогу выкроит и мне пришлось согласиться на поездку. Помню, папа обрадовался:
- Тебе только туда доехать, а там дедушка денег даст, он в письме обещал!
Мама пустым обещаниям деда не верила и денег дала мне с запасом:
- Кто его, сынок, знает, что и как будет, - сказала она мне, собирая в дорогу, - а тут тебе туда и обратно, если что, хватит.
И я поехал. Многое за эти годы из памяти выветрилось. Но, помнится, что экзамены в техникум свой лесной я уже к этому времени сдал и ожидал результатов. Дорогу туда я почти не запомнил. кроме последнего отрезка пути, когда уже сел в автобус, обычный пазик, в котором домой ехали селянки. И тут мне дали почувствовать разницу между Россией, которой был для меня, в том числе, и Северный Казахстан, и этой, даже не западной Украиной.
Я стоял на проходе между сиденьями в середине автобуса, не очень плотно набитом народом по деревенским меркам. И поначалу не обратил внимание, что происходит, но отодвинувшись от одной стороны, потом от другой, я неожиданно осознал, что … меня попросту лупят локтями исподтишка эти разжиревшие хохлушки! И лупить они меня стали ровно с того момента как я спросил о том, сколько нам ещё осталось ехать. Спросил, естественно, по-русски!
Бабы оживлённо улыбались, глядя подчёркнуто напоказ друг на друга, довольно ощутимо тыкали мне локтями в спину, а когда я после очередного тычка резко развернулся, очередная баба быстро перевела глаза на свою товарку, ехидно ухмыляясь. У каждой на руках были корзины и узлы, но тем не менее это им не мешало наносить удары по худощавому подростку в моём лице!
Кровь ударила в голову! Сразу вспомнил я слова напутственные моей мамы полунамёками о том, чего мне остерегаться в дороге и в этих краях. О том, что когда жили мы на Украине, а мне было пять лет, мама меня спасла, вытащив из бочки с водой, в которую меня вниз головой засунула соседка деда. В общем, вспомнил наказ, что это не Россия, только что же сделать то, не драться же с этими бабами?
Впрочем, пройдя воспитание интернатом в четвёртом классе и за последние два года, уже в интернате средней школы, я долго думать не стал. Перестав уворачиваться, распрямившись во все свои сто восемьдесят сантиметров, из-за чего практически упёрся головой в потолок автобуса, в полный голос, на родном русском, теми словами, которыми в приличном обществе не выражаются, громко объявил, что я сделаю, если ещё одна б---ь меня ударит, и обвёл глазами окружающих. Улыбочки с этих морд сразу слетели, и я доехал до самого села уже без тумаков.
Дед жил в своей хате, жил с очередной женой, похоронив предыдущую. Замуж за него и потом ещё выходили по такому же случаю, рассчитывая получить хату по наследству, но здоровья у донского казака в ту пору оставалось богато. Хата была обычная, украинская, побеленная снаружи. Сараи стояли неподалёку, в которых дед мастерил.
Ростом мы оказались одного, но дед был помощнее, сложением, похожим на борца Поддубного, только не такого мускулистого. Хозяйка, отстранённо улыбаясь, налила нам борща в глиняные чашки и поставила на стол бутылку крепкой настойки «Старка». Дед подкрутил свои густые казацкие усы и предложил выпить на радостях встречи.
- Прокопий Илларионович! – обратился я к деду, - Я не пью до восемнадцатилетия, мой папа выпивку тоже не одобряет. Так что я немного пригублю, но пить не буду!
Как дед меня ни уламывал, но я своего решения не поменял и это явно не согрело наши отношения. Не стал выпивать я и на второй, и на третий день, когда на столе уже стояла вонючая свекольная самогонка, которую дед употреблял в будни, а «Старку», как он упомянул, он выпивал только по воскресеньям да по праздникам.
Дед в письмах своих тогда приглашал в гости хотя бы на неделю, но я выдержал только три дня. Узнал я за это время, что в селе живут двадцать тысяч населения. Причём, практически все хохлы и друг другу родственники, только дед и ещё три «кацапа» ему под возраст никому роднёй не приходятся. А так как хоронить, то есть могилы копать и в последний путь нести родственники не должны, то у моего деда участие в похоронной команде было очень частым, так что в такие дни выпивал он уже не дома и не за свой счёт, зарабатывая денежку к своей пенсии. Рассказывая это, он выпивал в одиночку, неодобрительно поглядывая в мою сторону, дожидаясь, очевидно, восторгов в свой адрес. Я от темы похоронного заработка был далёк так же, как и от полётов в космос, потому помалкивал, не выказывая реакции.
Расспрашивая меня о нашей жизни, он узнал, что одно из моих увлечений -резьба по дереву и повёл к сараю, показав мне ложечный резец, которым он вырезал те ложки, что были у него на столе, и похвалился, что резец этот он выковал сам в колхозной мастерской из напильника. У меня такого резца не было, но деду я ничего на эту тему не сказал. Послушал, посмотрел, как он резец повесил назад, на гвоздь под крышей сарая, и только про себя запомнил, что и как можно сделать своими руками.
Узнав, что я поступаю в лесной техникум, дед повспоминал свою репрессированную молодость. Ему тогда пришлось в Коми работать на лесозаготовках, где они помимо основной работы ещё и древесный уголь жгли, и дёготь гнали между делом. Уголь жгли в ямах, выкопанных в земле, устанавливая метровые поленья вертикально. Потом всё это забрасывалось землёй, центральное полено выдёргивалось, а в образовавшуюся дыру опускалась расжишка. Когда куча занималась огнём, центральное полено возвращали на место, кучу притушали, не давая разгореться, но и потухнуть тоже не давали. За кучей приходилось следить сутки и более, а когда она остывала, уголь выгребали и сдавали. Куда, не помню. А вот дёготь сдавали в аптеку, получая за ведро дёгтя литр спирта. Получали то ведро, набив двухсотлитровую железную бочку берестой, выгоняя дёготь на маленьком костре. За день успевали.
Ещё мужика дед вспомнил, у которого в тайге ночевать пришлось.
- С вечера толком не разглядел, но вроде как почудилось, что у него череп фиолетовый. А утром гляжу, точно фиолетовый, как фасоль. Оказалось, его по молодости медведь заломал, с затылка к бровям всю кожу сорвал, только на бровях и держалась. Мужик очнулся, когда его медведь сучьями заваливал. Кинет охапку, постоит, послушает, не дышит ли? Только мужик бывалый был, дыхание затаивал. Завалил сучьями и ушёл, оставил «консерву вкус набирать». А мужик дождался этого момента и домой. Дома кожу отрезал, так с фиолетовой головой и жил.
Переночевав в гостях две ночи, промучившись от безделья и видя похолодевший взгляд родного деда, я на утро объявил, что уезжаю домой. Денег хотя бы на дорогу дед не предложил, а я спрашивать не стал. Спасибо маме, я рассчитывал на то, что у меня осталось от дороги сюда. Сразу после завтрака, коротко попрощавшись с хозяевами и озарённый довольным взглядом его хозяйки, я покинул этот порог. Предстояло ещё добраться домой.
Это оказалось непросто. На железнодорожной станции билетов в Москву не было. Раскуплены на ближайшие полтора месяца. Очутился я в ситуации, как Мордюкова в кинофильме «Родня». И точно так же, как и ей, повезло мне увидеть билет в руках одного из пассажиров. Обнаружилось, что перед самым приходом поезда стали распродавать бронь.
Бегу к кассе, на которую мне указали. Только тут меня поджидал ещё один неприятный сюрприз: билеты были только на СВ, то есть дорогие спальные вагоны. И стоили они в пять раз дороже, чем на плацкарт, в котором я сюда приехал. Быстро прикинув, что на билеты до дома мне практически хватит, а на все остальное удовольствия, включая удовольствие «пожрать» останется пятьдесят копеек, учитывая реальное отсутствие другой нормальной альтернативы, я протянул деньги за билет.
Сутки с лишним провёл на верхней полке этого мягкого вагона. Поезд шёл временами сквозь дым от горевшей вдоль путей травы, вагон шёл из Польши, мои соседи ели, пили «Кока-колу», про которую я только в журналах читал. Было жарко нестерпимо днём и чуть более терпимо ночью. Выручала вода из титана, в котором проводница грела воду для чая. Охладить эту воду было негде, приходилось пить тепловатую, заглушая и жажду, и голод.
В Москве, только когда купил билет на электричку до Калинина, позволил себе перекусить в буфете, оставив денег на автобусный билет до своего райцентра. Не доезжая до него около десяти километров, вышел из автобуса и легко прошагал оставшиеся восемь километров. Это был самый приятный отрезок моего пути.
Дед всего прожил более девяносто лет, лежит теперь там, где всё меньше, к сожалению, русских считают братьями. Папа теперь лёг тут, в тульскую землю. Я сам уже трижды дед, две дочери, внучка и два внука растут.
Часто с той поры в моей памяти всплывает фотография из родительского альбома , с которой смотрит мощный пожилой человек с седеющими казацкими усами, концы которых слегка подкручены. А в душе осталось и до сих пор живёт ощущение пустоты и недосказанности от встречи с родным мне по крови человеком, прожившим такую долгую жизнь.
