Мама не была счастлива в любви. Влюбившись в моего будущего отца, у которого была уже невеста, отбила его, вышла замуж, родила четверых детей (один умер в младенчестве) и всю жизнь мучилась от его неверности. Отец любил мою маму, но не скрывал, что полюбил и долгие годы любил и другую женщину, не покидал ни одну, ни другую. Мама не раз пыталась расстаться с ним. Один раз ушла от него, уехала со старшим сыном, но потом - вновь примирение, и все опять по-старому. Муж с годами становился довольно тяжелым человеком: все туже сжималось кольцо страха - всех арестовывали, и когда в Доме на Набережной нас вселили в квартиру Рыкова с опечатанным кабинетом, маме, я думаю, было ясно, что скоро здесь опечатают еще одну.
Но в зрелую пору жизни мама не была, конечно, вполне несчастливой. Она любила свою семью, детей. Дима, взрослый сын, очень любил и радовал ее. Она дружила с его друзьями. Безумно любила она, как и отец, среднего сына Валерьяна, милого, любящего мальчика. А меня - меньше. Сама рассказывала мне: ждали девочку, красивую - в уверенности, что от красивых родителей дочь будет красавица, а родилась почти уродка (в раннем детстве уж очень, говорят, я была нехороша собой), характер скверный, в отличие от братьев, капризная, буржуйка, как называл меня Дима. Валя был совсем не такой. В нем был органический демократизм, который счастливо проявился и помог ему в детском доме, где для меня первое время было пыткой.
Мама была очень увлечена своей работой в последние годы. Она окончила гимназию, а в советское время - Институт красной профессуры. Знала французский и немецкий языки и обладала широкой общей культурой, отличным литературным вкусом и знанием литературы - прозы и поэзии. После революции она работала в советских учреждениях, в комиссии помощи голодающим, одно время - в редакции Правды, а в последние годы была заведующей дошкольным отделом Детиздата, основала серию книга за книгой, в которой вышли одни из первых в советское время изданий классиков русской литературы для малышей. Она дружила с Маршаком, Чуковским (однажды Чуковский провел у нас целый летний день на даче, с увлечением читал вслух "Страну Муравию" Твардовского, восторженно восклицая, что это родился новый поэт, а потом вместе с нами, детьми, отправился купаться на речку и долго лежал на берегу, рассказывая нам содержание будущего своего "Серебряного герба" и спрашивая, интересно ли это нам). Он был удивительно свой, можно было говорить решительно обо всем с полной легкостью. Но лет десять спустя, в 1947 г., когда я, студентка, пришла в редакцию журнала "Знамя" к С.Д. Разумовской и в комнату вошел Чуковский и Софья Дмитриевна дважды громко сказала ему, указывая на меня: "Корней Иваныч, а это дочка Екатерины Михайловны Оболенской", он не обернулся, сделав вид, что не расслышал!. Мама была страстной театралкой. У нас бывал Рубен Симонов. Новый, 1937 год у нас встречали Николай Олейников и совсем еще молодой Ираклий Андроников, с которыми мама познакомилась и подружилась в Детиздате. Нет, исключительной горестности в тогдашней ее жизни не было.
Была ли мама подвержена тому перерождению, охватившему всех, кто в условиях общей нужды жил безбедно? Отчасти да, отчасти нет. Нет - в силу свойств своей натуры: была она безалаберная, беспорядочная, материальными благами по-настоящему не дорожила (может быть, впрочем, потому, что они у нее были в избытке). Именно поэтому никакого крепкого богатого дома у нас быть не могло. Вечно не хватало простыней и у кого-нибудь оказывались рваные трусики. В окружавшем ее великолепии она ценила, я думаю, главным образом то, что можно было без труда приобщаться к духовным благам. Но было и да - к роскоши она все же была неравнодушна. Устройство дачи на широкую ногу - в значительной мере ее дело. Привычка к прислуге странным образом влияла на ее поведение в старости, когда она, больная и совсем беспомощная, делала грубоватые замечания домработнице, выдвигала неисполнимые требования и говорила: "Вы у меня служите..."
