В ночь на 14 октября 1937 года (все последующие, теперь уже 60 лет никогда не пропускала в памяти этот день!) я проснулась оттого, что мама села ко мне на кровать и положила руку мне на плечо. В комнате горел свет, казавшийся необычно ярким и голым, братья сидели в постелях и с непроизвольным тупым вниманием следили за действиями двух-трех человек, рывшихся в наших детских книгах. "Тихо, - сказала мне мама, - лежи тихо, папу и Диму арестовали". Я замерла, подавленная полупонятными словами, тоже села и принялась следить за обыском. Агенты вели его тщательно, не торопясь; пролистывали или перетряхивали каждую книгу и с удовлетворением разглаживали и складывали на столе попадавшиеся в книгах бумажки - записки, должно быть. Находки вызывали у них радость. Потом стали выдвигать ящики наших столов, перерыли в них все и завершили обыск тем, что, не предлагая нам встать, подняли на каждой кровати матрац с двух сторон - в головах и в ногах, проверяя, очевидно, не спрятано ли что-то и здесь. Мама сидела с каменно-презрительным выражением и, когда они вышли, встала, потушила свет и вышла из комнаты. Мы молчали немо. Я заснула.
В ту же ночь у Диминой жены Дины, три недели тому назад родившей сына, пропало молоко, утром она бродила по комнатам полуодетая, непричесанная, в слезах. Помню, мы с ней стоим в ванной, и она, еле сдерживая рыдания, говорит: "Как я любила песню "Широка страна моя родная"! Помнишь: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек"? А теперь..."
Дина рассказала мне: ночью мама, спавшая в своей комнате, на противоположном от папиного кабинета конце коридора, проснулась от вспыхнувшего в прихожей яркого света. Она выбежала туда полуодетая, не понимая, что происходит. К дверям вели отца. "Прощай! - крикнул он, - продавай книги, продавай все"! Некому было продавать да и нечего. Маму арестовали через три дня, отцовский кабинет опечатали в момент ареста, выносить что-либо из квартиры запрещалось. Те, кто пришел за отцом, вошли в квартиру без звонка, открыв дверь своим инструментом. Теперь они спешили увести его к лифту. Диму уже увели. Мама вошла в его комнату. Дина держала на руках малыша. "Екатерина Михайловна, - зарыдала она, - ведь Валериан Валерианович поможет Диме"? Она не знала, что арестовали обоих...
Вот что было записано в протоколе обыска, подписанном мамой и сохранившемся в деле отца: "Изъяты 5 американских долларов, иностранные монеты, револьвер и патроны, мелкокалиберная винтовка, мелкокалиберный карабин, ружье-одностволка, две пишущих машинки, бумаги разные, дипломатические паспорта". А у Димы в комнате разворачивали конфеты в вазочке, рассчитывая, вероятно, найти в бумажках секретную информацию.
Наутро после ареста отца мама лежала с тяжелой головной болью и вставала только к телефону. Ответы ее были коротким, впрочем, телефон звонил все реже, реже и, наконец, умолк. Пришла бабушка Екатерина Нарциссовна, мамина мать, и Вера Михайловна, мать Дины. Жизнью руководила Настя. В школу мы в этот день не пошли.
Через три дня, в ночь на 17 октября 1937 года арестовали маму. Обыска не было. Она поцеловала нас, я ее никак не отпускала. "Вы же знаете, что я ни в чем не виновата, - громко сказала мама, когда с трудом расцепила мои руки на своей шее, - все выяснится. Я скоро вернусь!" Я плакала навзрыд, мальчики, как и три дня назад, молча сидели на кроватях. Прощаясь с Ремом, она сказала ему, что меня и Валю заберут к себе наши тетки - сестры отца, а ему придется отправиться в детский дом. Все повернулось иначе.
Мама еще не раз появится на страницах моих воспоминаний, но я прощаюсь с ней сейчас, ибо никогда уж не суждено мне было любить ее непосредственно, не размышляя, так, как любят в детские годы, и в знак прощания я сделаю отступление о ней. Я не могу написать о маме иначе, чем это вылилось из души в дни двадцатилетия ее смерти, в 1984 году.
