3-го [декабря].-- Вас. Петр, вчера, напр., говорил, что мое присутствие стесняет Никитенку, как опасного судьи, и что он менее позволяет. себе высказывать свои мнения, которые считает подозрительными, при мне; что, напр., когда он, как пришел, сказал, что выходит весьма хорошая книга, грамматика Давыдова, я тотчас сказал: "Конечно, не знаю, следует ли это сказать, но, судя по имени автора, ничего слишком хорошего нельзя ожидать". Это, говорит, его сконфузило, потому что он уважает Давыдова -- как же так ниспровергать его авторитеты? Я отвечал, что, вероятно, это не так, что Никитенко смеется над ним, как человеком устарелым, поклонником Батё. И вообще, напр., Вас. Петр, говорит, что Ив. Гр. стесняется моим присутствием потому, что сознает мое превосходство над собою. Мне приходит сомнение в голову, не лесть ли это от него -- может быть, по простому искушению польстить, сказать приятное человеку, а может быть по нашим денежным отношениям. Конечно, последнего, как решительно недостойного его, я не принимаю, но сейчас пришла в голову мысль, что какое же сомнение в друзьях заставляет нас питать богатство, могущество и проч., когда уже мне приходят в голову такие мысли.
К Терсинским в последнее время снова какая-то странная вражда, так что мне кажется, что с минуты на минуту должно ждать какой-нибудь схватки (точно так же, как, напр., и с Фрейтагом, у которого на лекции пишу это), и когда я в одной комнате с ними, принимаю мрачный вид, который должен бы быть смешным для того, кто знал бы это, смешным потому, что едва ли есть какие-нибудь в этом роде намерения и чувствования у них. Когда, напр., я зажигаю свечу, я всегда ожидаю, что скажут что-нибудь вроде, что можно бы сидеть всем вместе, и знаю, что если это скажут, то Любинька, и без всякого дурного намерения, и что если скажет, то я промолчу, потому что не люблю связываться, а между тем все-таки готовлюсь дать отпор.-- Смешно, все равно, что жду сражения с Фрейтагом, которого от души как-то не то что не люблю, не то что презираю, а и то, и другое вместе понемногу. Напр., ныне, когда шел сюда, когда дошел до Чернышева моста, вспомнил, что не взял листочков из Светония и что он это может заметить -- знаю, однако, что не заметит -- и сказать что-нибудь в этом духе: "Что, у тебя нет?" -- и когда шел, большую часть дороги думал о том, как ему отвечать на это: "Noli, quaeso, res aliénas", или "ea quae nihil ad te spectant scrutari" {Прошу не спрашивать про вещи, которые тебя не касаются.} или "Monen non (и вздумал, что собственно должно сказать minime) amo" {Не люблю поучений.}.
Напишу что-нибудь про "Phalange".-- Что говорится об ассоциации -- кажется решительно справедливо, только бог знает, le travail attrayant {Привлекательный труд.} каково, -- и потом мешает несколько предрассудок относительно Луи Блана, которого мысли, еще кажется мне, должны быть решительно справедливы и про которого говорят они: "один писатель, которого, однако, не все принципы мы принимаем".
Завтра отнесу книги Ханыкову, если увижусь ныне с Вас. Петр., который может быть будет в университете, если нет -- нет, потому что я сказал вчера, что буду у него в субботу вечером, а если так, то слишком устану. Если увижу, так скажу ему, что лучше буду в воскресенье, чем в субботу. Прочитываю в этих книгах почти все, кроме рукописей самого Фурье, потому что теперь читать их бесполезно, не читавши его сочинений, при жизни изданных, в которых те мысли, на которых он основывается здесь. У него, однако, -- я прочитал рукопись в двух, я думаю, книжках -- ясно виден ум весьма самостоятельный, поэтому очень сильный, хотя, так как я не знаю путей, по которым доходит он до результатов, результаты если не очевидно справедливы -- странны.
Ныне может быть буду у Вольфа, а скорее не буду из университета, а домой. Вот и мало пишу, и в голову идет мало.
Meine Ruh' ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmer mehr!
Wo ich ihn nicht hab,
Ist mir das Grab,
Die ganze Welt
Ist mir vergällt.
Mein armer Kopf
Ist mir verrückt,
Mein armes Herz
Ist mir zerbricht,
Nach ihm nur schau ich
Zum Fenster hinaus,
Nach ihm nur geh' ich
Aus dem Haus.
Sein hoher Gang,
Seine edle Gestalt,
Seines Mundes Lächeln,
Seiner Augen Gewalt,
Und seiner Rede Zauberfluss,
Sein Händedruck,
Und achl sein Kuss!
Meine Ruh' ist hin,
Mein Herz ist schwer;
Ich finde sie nimmer
Und nimmer mehr.
Mein Busen drängt
Nach ihm sich hin:
Ach, dürft' ich fassen
Und halten ihnl
Und küssen ihn
So wie ich wollt',
In seinen
Armen Vergehen sollt'!
Когда я это писал, меня как-то расшевелили сердцем эти стихи, как довольно давно уже не шевелили, я читал их официально, более ничего, а теперь почувствовал особенно последние куплеты, потребность странной любви. Когда я их. читаю, всегда приходят мне в голову слова Веры у Лермонтова: "Вы, мужчины, материалисты и не понимаете блаженства взгляда, пожатия руки! А я, когда слышу звук твоего голоса, ощущаю такое глубокое, странное блаженство, какое не доставляют самые страстные поцелуи".
10 1/2.-- У Устрялова был Вас. Петр, и у Куторги, -- верно невесело, -- и после мы пошли вместе до Семеновского моста. После он немного проводил меня в сторону по Фонтанке. К нему в воскресенье, завтра к Ханыкову. Дома немного вздремнул от усталости -- и к Ворониным. Когда туда шел, чувствовал уж утомление, поэтому думал, что понадобится взять извозчика, но когда вышел от них, вздумал, что лучше зайти отдохнуть к Вольфу, и зашел; нового мог узнать мало, потому что слишком бегло читал, а замечательного сделал только то, что вырвал и унес листок из "Illustr-Zeitung", где перечисляются партии и их предводители во Франкфуртском Собрании. Вот и вырвал, и нисколько не мучит совесть, а только, как всегда, я трушу, что может быть заметят.-- Конечно, нет. Ложусь теперь.
Свободное копирование
