Первый самостоятельный

   Юрий ГАРНАЕВ:

   В памяти каждого лётчика на всю жизнь остаётся незабываемая дата - день первого самостоятельного вылета. С благодарностью помнят лётчики и фамилию своего первого инструктора. Такой день запомнил и я.

   17 июня 1937 года, рано утром (полёты начинались с рассветом) инструктор Малахов, сделав со мной два контрольных полёта по кругу и зарулив на линейку, вдруг расстегнул привязные ремни, выключил мотор, вылез из кабины и, стоя на крыле около меня, сказал:

   - Полетишь сам - смотри у меня! - и, погрозив пальцем, спрыгнул на землю.

   Одним глазом я косил, глядя на его спину, пока он, как будто равнодушно, отходил от самолёта к посадочному "Т", другим уже видел, как мои товарищи, тоже курсанты, тащат и укладывают на сиденье инструктора мешок с песком для сохранения привычной центровки. Наконец я вижу, как механик, запустив из передней кабины двигатель, соскочил на землю и, приветливо махнув мне рукой, отбежал в сторону. У правого крыла стоит мой товарищ Яша Сафронов. Он должен сопровождать меня, пока я вырулю на линию исполнительного старта. Все эти приготовления проходят как во сне.

   И вот уже надо действовать самостоятельно. Не видно в передней кабине инструктора, не слышно в ушах привычного: "Выруливай, взлетай". Я вижу, как он повернулся ко мне спиной, как будто ему совершенно всё безразлично, - но мы уже изучили его хитрость: едва самолёт тронется, он тотчас же повернётся и будет внимательно за ним следить. А сейчас своим деланным равнодушием он старается вселить в меня уверенность.

   Ну что же, пора действовать самому.

   Я подруливаю к линии исполнительного старта и, подняв руку, прошу разрешения на взлёт. Стартёр протягивает белый флаг в направлении взлёта, что означает: "Взлёт разрешаю" - в то время самолёты ещё не были оборудованы радиостанциями. Яша Сафронов, приложив руку к шлему, дублирует разрешение на взлёт.

   Я увеличиваю обороты двигателя, маленький У-2 катится по земле. Привычным движением ручки от себя я поднимаю ему хвост в линию горизонта, небольшой разбег - и самолёт в воздухе.

   Я один! В передней кабине никого нет! Я один в воздухе вместе с самолётом, которым сам управляю! И это не мечта, а действительность - я, простой токарь управляю самолётом!...

17 июня 1937 г.

   Александр ГАРНАЕВ:

   Всё было обычным. Как и во все предыдущие дни, позавтракав ещё до восхода солнца всей эскадрильей в лётной столовой, мы построились и пошагали по пересохшей, растрескавшейся азербайджанской земле на аэродром.

   То, что во время вчерашней предварительной подготовки я увидел рядом со своим позывным в плановой таблице, помимо обычных синих "яиц", обозначавших контрольные полёты с проверяющими, ещё и маленький красный кружочек - запланированный самостоятельный полёт по кругу - меня, конечно же, волновало. И сомнение: "А вдруг не смогу?" - в глубине душонки тоже копошилось. Но над ставшим столь привычным распорядком эти чувства не превалировали.

   Всё было обычным...

   Четыре недели назад (когда мне ещё не исполнилось и семнадцати) я впервые со своим инструктором Александром Ивановичем Рыжковым поднялся с аэродрома Сальяны на учебном реактивном L-29 в знойное небо южного Азербайджана - суровой части этого края, озаглавленной на полётных картах как "Муганское плато". Всё казалось чуждым: и безжизненный "лунный" ландшафт под крылом, и это казавшееся тогда столь непростым искусство управления летательным аппаратом... И то, что в разгар лётного дня, прикоснувшись неосторожно к разогретым на солнце металлическим частям самолёта незащищённой рукой, ты чувствовал почти ожог.

   Потом Рыжков уехал в командировку, и нас, его экипаж, взялся "вывозить" командир звена майор Куценко. Летали почти каждый рабочий день. Курсанты постепенно осваивались, привыкая и к жаре, и к внезапно налетавшим пыльным бурям, придумывая помогавшие преодолевать все невзгоды и лишения шутливые кличи-кричалки: "Пирсагат - оазис! По... боку ветер!"

   Любимым же "скреплённым" выражением Константина Анатольевича Куценко в адрес подчинённых курсантов было:

   - Вы, б... , меня всю жизнь помнить будете!

   Да, запомнили на всю жизнь: мешкообразного телосложения человек, с головой, по его собственному выражению, растущей без шеи - прямо из плеч - и густым ёжиком коротко стриженых волос на ней, с утрированной, ничего не имеющей общего с его истинным характером, напускной грубостью. В моём нынешнем восприятии он относится к той категории Личностей, о которых я могу говорить и писать только с большой буквы - мой Инструктор.

   Всю последующую жизнь и поныне меня мучает чувство невозможности в полной мере выразить свою признательность тем людям, которые на разных этапах вылепливали из меня Человека Летающего. Профессионально. Говорить этим людям просто слова благодарности - банально, сантименты им чужды в принципе. Дарить подарки - разве это важно?...

   ... И вот я "выбрал" положенный на L-29 минимум вывозных полётов. Меня запланировали самостоятельно!

   Тот лётный день начался с контрольного полёта. Мой проверяющий - начальник политотдела подполковник Бархатов (несмотря на его, веявшую и в те времена отчуждённостью от истинных летунов должность, он казался нам неплохим мужиком; мне же особенно импонировала его очень нетипичная для большинства пилотов приверженность к парашютным прыжкам). А сразу же после того полёта и совсем короткого - в пару напутственных слов - послеполётного разбора, майор Куценко послал меня усаживаться в стоявший с завязанными в задней кабине ремнями (под полёт одного лётчика) самолёт.

   А когда, сидя в передней кабине, пристегнув и старательно затянув по всем правилам привязные ремни парашюта и катапультного кресла, я запросил по радио у руководителя полётов ("РП") запуск, через борт мне под нос просунулся огромный кулачище нашего "Куцего":

   - Ты ж смотри, не опозорь мою фамилию! И свою!

   Фамилию я позорить не собирался - ни свою, ни его.

   Запуск... Руление... И всё-таки странно, даже смешно: в задней кабине никого нет и оттуда не раздаётся никаких команд.

   Я, нажав кнопку внутрисамолётного переговорного устройства ("СПУ"), даже "проверил внутреннюю связь с инструктором". Самопрослушивание в наушниках есть, а в ответ - молчание. И при этом всё окружающее продолжает казаться точно таким же обычным, как и все дни перед тем.

   Пропуская садящийся самолёт, я встал перед полосой в ожидании "добра на взлётную". Справа - вышка РП, и на её балкончике прильнул к теодолиту один из курсантов, "дежурный наблюдатель за выпуском шасси".

   Так ведь это же Гудок! Мой лучший друг и земляк Игорь Гудков, с которым мы неразлучны ещё с тех пор, когда, будучи школьниками, проходили военкоматовские комиссии! А теперь мы оба - в экипаже у Куценко.

   Вижу, как Игорь направил теодолит в мою сторону - так вот с кем я поделюсь переполняющей меня радостью! Я, задевая о прозрачный колпак фонаря, стал из кабины неистово махать ему рукой. И тут же услышал по радио резкий окрик РП:

   - Ну, ты ещё там помаши!...

   Моё настроение тут же омрачило чувство страшной вины за столь чудовищную недисциплинированность в такой ответственный момент... А в наушниках уже рявкает следующая строгая команда:

   - Занимай взлётную!

   Разбег, отрыв и... Вместе с улетевшей вниз бетонной твердыней уплыли, стали совершенно далёкими и мелкими все "те" - земные - проблемы и эмоции.

   Так же точно я "ухожу" от них в каждом последовавшем полёте с тех пор и по сей день. И безумно облегчающая душу короткая мысль-фраза: "Вот я - дома!" - мгновенно пронзает моё предельно занятое на каждом взлёте внимание одновременно с клацаньем замков убранного шасси... А уж после посадки опять тяжким бременем наваливаются проблемы земные. Но это - намного позже.

   ... Круг, заход, расчёт, посадка. Всё опять казалось обычным. А потом я, как положено, подошёл к Куценко и, отдав честь, доложил:

   - Товарищ гвардии майор! Курсант Гарнаев выполнил первый самостоятельный полёт по кругу. Разрешите получить замечания.

   Он просто пожал мне руку, и я стал угощать всех вокруг папиросами "Казбек". Нам всем давно была известна авиационная традиция угощать после первого самостоятельного вылета сначала инструктора, а затем и остальных окружающих куревом. Марку курева у нас эта традиция не предписывала и, в принципе, это могли быть любые сигареты. Я же почему-то выбрал именно древний "Казбек". И, хотя мне, некурящему, это было совсем непривычно, я смял по примеру Гудка папиросный мундштук в гармошку и, сквозь смех, стал попёрхиваться крепким дымом...

23 сентября 1978 г.