Из дневников - 65

<10 ноября 1868 г.>

Недавно г-жа Сытина приходила к жене и просила денег. Сколько -- не сказала, но вероятно порядочную сумму, высказав при этом, что она продает в Саратовской губернии землю, за которую, может быть, дадут и больше 6 тысяч. Но жена отделалась тем, что сказала, что она на мои деньги велела брату взять билеты 2-го займа. Вероятно Сытины заняли у кого-нибудь денег, иначе они не могли бы приготовить обеда для десяти человек.

У них я впервые увидел Богданова[1] с женой, но он со мной не сказал ни слова. Впрочем, со мной перемолвились раза три Баландович и сам Сытин. Сытин даже как будто стеснялся, что я у него, а Маслов даже и говорить не хотел. Все они лебезили перед священником, высказывая ему свою набожность. Сытин тут вполне сказался -- он лебезил больше всех. Священник был почетным лицом, без него не начинали ни пить, ни есть. Что он хвалил, все превозносили; никто не сделал ему ни одного возражения. Сытин напротив старался выслужиться перед ним, тогда как еще летом в прошлом годе он ругал его. Ни до обеда, ни за обедом, ни после обеда я не произнес ни слова, потому что считал это лишним и бесполезным.

После обеда я узнал, что в цитадели сгорела мельница и 120 кулей муки. Эта мельница горела двои сутки. Замечательно то, что мельница находится в виду клуба и комендантского дома. Загорелось внутри вечером, а о пожаре узнали в 4-м часу ночи. Замечательно и то еще, что в крепости есть пожарная машина, купленная в прошлом годе за 5 тысяч рублей, но тушить огонь приехали наперед пожарные из города...

В этот день ждали инспектора войск Соболевского.[2] В прошлом годе Баландович едва-едва не высидел на гауптвахте из-за него. Он был дежурным, и в то время как Соболевский приехал в госпиталь, он был в палате у французов (венерических больных). Соболевский был только в двух палатах и в них не застал дежурного ординатора и потому велел арестовать его. Здесь ординаторы спят дома, днем ходят в гости, и если прибудет больной, их разыскивают, или разбужают. Сытин мне рассказывал, что он только солдат рассматривает как следует, а арестантов принимает, как он, так и другие, гуртом, определяя болезнь как попало, потому что все больные арестанты размещаются в двух палатах. Баландович рассказывал, что за него заступился Цитович, и когда он явился к Соболевскому, то тот сказал, что Баландович должен был его встретить, и прибавил: "Вы нас не уважаете".

Как водится, я был и вечером, но ничего не могу сказать и о вечере, где играли в карты и Сытин хвастался медными деньгами, а его жена тем, что у них готовит повар. Знай, мол, наших! Богданов не высказывался, он вел разговор о клубе и на руготню Цитовича Сытиным отмалчивался.

Сегодня приехал Соболевский, и жена его дожидалась в госпитале. В прошлом годе жена по болезни не могла быть в госпитале, и поэтому Соболевский сделал Цитовичу выговор, а Цитович предложил жене не либеральничать.

От больных жена узнала о следующем случае. В женском отделении лежат все еврейки. Наступила суббота, и смотритель приказал солдатам не позволять еврейкам справлять шабаша. Однако еврейки не послушались и зажгли свечки. Приходит с визитацией Богданов и видит, что солдат тушит свечи. Богданов и говорит:

-- Ты богу ставишь свечки?

-- Ставлю,-- отвечает солдат.

-- А приятно тебе, когда кто-нибудь стал бы не дозволять тебе ставить свечки и гасить?

-- Нет.

-- Так зачем же ты не дозволяешь еврейкам молиться? Ведь они кричать не будут.

-- Смотритель не приказал.

-- Пусть горят свечки, я отвечаю.

Прибегает смотритель.

-- Вы что здесь распоряжаетесь? Я здесь начальник.

-- А я доктор.-- И Богданов объяснил ему свой взгляд.

-- Подавайте на меня рапорт,-- сказал смотритель.

-- О таких пустяках не стоит марать бумагу; уж если подавать рапорт, так о чем-нибудь о другом.

Смотритель ушел. Пришел Цитович.

-- Вы поссорились со смотрителем?

Богданов рассказал и спросил Цитовича, если ли у нас законы, которые бы запрещали евреям молиться.

-- Законов нет, но нельзя допустить того, чтобы евреи справляли в госпитале свои шабаши,-- сказал Цитович.

Богданов вышел.

Вдруг его требуют в контору.

-- Вы сказали смотрителю, что можете подать на него о чем-то рапорт?-- спросил Цитович.-- О чем же?

-- Это дело мое.

-- Но вы этим делаете оскорбление.

-- Я могу подать рапорт например о том, что у нас часто употребляется в пищу нехорошее мясо, потому что вы дозволяете,-- сказал Богданов Цитовичу.

Чем кончится -- неизвестно, но у Сытина я только узнал, что Богданов переходит в другое место.

Роман мой. Хвалят не роман, а меня. Я говорю об "Отечественных Записках", "Неделе" и "С.-Петербургских Ведомостях",[3] но говорят, что я пишу, не обрабатывая, не забочусь о художественности. Это правда. Если бы я имел средства жить в отдельной комнате, не забирать вперед денег, я писал бы гораздо спокойнее и лучше, чем теперь. Кроме того, я корректуры не читаю, а это -- самое главное. А мой роман вынес много мытарств: рукопись переписывали,-- я переписку не читал, хотя и просил ее у Некрасова; переписку сокращали, делали помарки, с нее набирали и с корректуры печатали. И все мои работы страдают этим.[4]

Жена привезла с собою кормилицу, но она оказалась очень ленивою женщиной, постоянно ссорится с женой и уже влюбилась. Жена взяла ее в кухарки и дала жалования 3 руб. 50 коп. в месяц, тогда как М. А. получает за двоих детей 3 руб. Я советую жене прибавить М. А., но мой совет ничего не значит.

10 ноября.