Вторник, 22 августа. Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.
Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения, попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллион неприятностей.
Отец – человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.
Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает – и в этом отношении я на него похожа.
Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.
В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.
– Оставить мертвых!- вскричал он.- Но если бы я мог взять прах этой женщины и..
– Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.
– Шоколад может быть дерзким, а не я.
– Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женою и детьми, а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных.
Оцените мое уменье держать себя и берите с меня пример.
Говоря таким образом, я была очень довольна собою.
– Как ты можешь говорить мне такие веши?
– Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь. Я сидела спиною к нему, слезы и рыдания душили меня.
Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять.
– Ну, Мари, помиримся, мы никогда не будем говорить об этом, я не буду говорить об этом с тобой, даю тебе честное слово.
Я приняла обычное положение и не выражала ни прощения, ни расположения, и потому папа удвоил свою любезность.
Дитя мое, мой ангел (я обращаюсь к самой себе), ты ангел, положительно ангел!! Если бы ты всегда так умела держать себя. Но ты еще не могла и только теперь начинаешь прилагать к действительности свои теории!
В Полтаве отец мой – царь, но какое плачевное царство!
Отец очень гордится своей парой буланых лошадей, когда нам подали их, запряженных в городскую коляску, я едва вымолвила: «Очень мило».
Мы проехались по улицам… безлюдным, как в Помпее.
Как эти люди могут так жить? Но я здесь не для того, чтобы изучать нравы города, а потому – мимо…
– Если бы ты приехала немного раньше,- сказал отец,- то застала бы много.народа, можно было бы устроить бал или что-нибудь. Теперь, после ярмарки, не встретишь и собаки.
Мы зашли в магазин заказать полотно для картины: в этом магазине собираются все полтавские франты, но мы не встретили там никого.
В городском саду – то же самое.
Отец, неизвестно почему, никого мне не представляет; может быть, он боится слишком сильной критики?
Во время обеда приехал М.
Шесть лет тому назад в Одессе maman часто виделась с m-me М., и сын ее, Гриц, каждый день приходил играть с Полем и со мною, ухаживал за мной, приносил мне конфеты, цветы, фрукты. Над нами смеялись, и Гриц говорил, что он не женится ни на ком, кроме меня, на что один господин всякий раз отвечал: «О, о! какой мальчик! он хочет, чтобы у него была жена министр»! М. провожали нас на пароход, который должен был отвезти нас в Вену. Я была большая кокетка, хотя еще ребенок, я позабыла свой гребень, и Гриц дал мне свой, а в минуту расставания мы поцеловались с разрешения родителей. Далеки эти счастливые дни детства!
– Знаете, прелестная кузина, Гриц глуповат и глуховат,- сказал Мишель Э., пока М. поднимался по лестнице ресторана.
– Я его знаю хорошо, он не глупее нас с вами, а глух он немного после болезни и особенно потому, что кладет вату в уши, боясь простудиться.
Несколько человек вошли и пожимали руку отцу, сгорая нетерпением быть представленными дочери, приехавшей из-за границы, но отец не исполнил их желания, сделав презрительную гримасу. Я боялась, что и с Грицем будет то же самое.
– Мари, позволь представить тебе Григория Львовича М.,- сказал он мне.
– Мы уже давно знакомы,- отвечала я, грациозно протягивая руку другу моего детства.
Он совсем не переменился: тот же прекрасный цвет лица, тот же тусклый взгляд, тот же маленький и слегка презрительный рот, крошечные усики. Отлично одет и прекрасные манеры.
Мы смотрели друг на друга с любопытством, причем Мишель саркастически улыбался. Папа подмигивал, как всегда.
Я совсем не была голодна. Пора было ехать в театр, который находится в саду, как и ресторан.
Я предложила сначала погулять. Примерный отец бросился между мною и Грицем и, когда пора было идти в театр, он с живостью предложил мне руку. Вот настоящий отец
– честное слово, как в книжках.
У нас огромная ложа первого яруса, обтянутая красным сукном, против губернаторской.
Князь привез букет, он целый день делает мне признания и получает в ответ:
«Уйдите, пожалуйста!» или «Вы – олицетворение фатовства, кузен!».
Народу немного, и пьеса незначительная. Но в нашей ложе было много интересного.
Паша странный человек. Искренний и откровенный до ребячества, он все принимает за чистую монету и говорит все, что думает, с такою простотой, что я готова подозревать, что под этим добродушием скрывается дух сарказма.
Иногда он молчит десять минут и, если заговорить с ним, он как будто пробуждается от сна. Если улыбнуться на его комплимент и сказать: «Как вы любезны!» – он обижается и уходит, бормоча: «Я совсем не любезен, я говорю это потому, что так думаю».
Я села впереди, чтобы польстить самолюбию отца.
Вот,- говорил он,- вот теперь я в роли отца. Это даже забавно. Ведь я еще молодой человек!
– А, папа, так вот ваша слабость! Хотите быть моим старшим братом, и я буду называть вас Константином? Хорошо?
– Отлично!
Нам очень хотелось поговорить наедине с М., но Поль, Э. или папа мешали нам. Наконец, я села в угол, составляющий отдельную маленькую ложу, обращенную на сцену, откуда видны приготовления актеров. Мишель, конечно, последовал за мною, но я послала его за стаканом воды, и Гриц сел рядом со мною.
– Я с нетерпением ждал вас,- сказал, он, рассматривая меня с любопытством.- Вы совсем не переменились.
– О! это меня огорчает, я была некрасива в десять лет.
– Нет, не то, но вы все та же.
– Гм…
– Я вижу, что означал этот стакан воды,- сказал князь, подавая мне стакан,- я вижу!
– Смотрите, вы прольете мне на платье, если будете так наклоняться.
– Вы не добры, вы моя кузина, а говорите все с ним.
– Он мне друг детства, а вы для меня только мимолетный франт.
Мы принялись вспоминать всякие мелочи.
– Мы были оба детьми, и как все это остается в памяти, когда были детьми… вместе, не правда ли?
– Да.
М. умом старик. Как странно слышать, когда этот свежий, розовый молодой человек говорит о предметах серьезных и полезных! Он спросил, хорошая ли у меня горничная, потом заметил:
– Это хорошо, что вы много учились, когда у вас будут дети…
– Вот идея!
– Что же, разве я не прав?
– Да, вы правы.
– Вот твой дядя Александр,- сказал мне отец.
– Где?
– Вон, напротив.
Он в самом деле был тут, с женою. Дядя Александр пришел к нам, но в следующем антракте отец отослал его к тете Наде. Эта милая женщина рада мне, и я радуюсь также.
В один из антрактов я пошла в сад с Полем, отец побежал за мною и повел меня под руку.
– Видишь,- сказал он мне,- как я любезен с твоими родственниками. Это доказывает мое уменье жить.
– Прекрасно, папа, кто хочет быть со мною в хороших отношениях, должен исполнять мои желания и служить мне.
– Ну, нет!
– Да! Как вам угодно! Но признайтесь, что вам приятно иметь такую дочь, как я – хорошенькую, хорошо сложенную, хорошо одевающуюся, умную, образованную… Признайтесь.
– Признаюсь, это правда.
– Вы молоды, и все удивлены видеть у вас таких больших детей…
– Да, я еще очень молод.
– Папа, давайте ужинать в саду!
– Это не принято.
– Но с отцом, с предводителем дворянства, которого здесь все знают, который стоит во главе полтавской золотой молодежи!
– Но нас ждут лошади.
– Я хотела просить вас, чтобы вы отослали их; мы вернемся на извозчике.
– Ты – на извозчике? Никогда! А ужинать не принято.
– Папа, когда я снисхожу до того, чтобы находить что-нибудь приличным, странно, что со мной не соглашаются.
– Ну, хорошо, мы будем ужинать, но только для твоего удовольствия. Мне все это наскучило.
Мы ужинали в отдельной зале, которую потребовали из уважения ко мне. Башкирцевы – отец и сын, дядя Александр с женою, Паша, Э., М. и я. Последний постоянно накидывал мне на плечи мой плащ, уверяя, что иначе я простужусь.
Пили шампанское; Э. откупоривал бутылку за бутылкой и наливал мне последнюю каплю.
Провозгласили несколько тостов, и друг моего детства взял свой бокал и, нагнувшись ко мне, тихо сказал: «За здоровье вашей матушки». Он смотрел мне прямо в глаза, и я отвечала ему также тихо, взглядом искренней благодарности и дружеской улыбкой.
Через несколько минут я сказала громко:
– За здоровье мамы!
Все выпили. М. ловил мои малейшие движения и старался подделаться под мои мнения, мои вкусы, мои шутки. А я забавлялась тем, что изменяла их и конфузила его. Он все слушал меня и наконец воскликнул:
– Но она прелестна!
С такой искренностью, простотой и радостью, что мне самой это доставило удовольствие.
Тетя Надя вернулась в коляске с папа; я поехала к ней, и мы вдоволь наболтались.
– Милая Муся,- сказал дядя Александр,- ты меня восхищаешь, я в восторге от твоего достойного поведения с твоими родителями и особенно с твоим отцом. Я боялся за тебя, но если ты будешь так продолжать, все устроится хорошо, уверяю тебя!
– Да,- сказал Поль,- в один месяц ты покоришь отца, а это было бы счастьем для всех.
Отец взял комнату рядом со мною, направо, и в моей передней положил спать своего лакея.
– Надеюсь, что она в сохранности,- сказал он дяде.- Я веселый человек, но когда мать поручает ее мне, я оправдаю ее доверие и свято исполню свой долг.
Вчера я взяла у отца 25 рублей и сегодня имела удовольствие возвратить их ему.
Мы уехали тем же порядком, как вчера.
Как только мы выехали в поле, отец спросил меня:
– Что же, мы будем еще сражаться сегодня?
– Сколько угодно.
Он обнял меня, завернул меня в свою шинель и положил мою голову к себе на плечо.
А я закрыла глаза – я всегда так делаю, когда хочу быть ласковой.
Мы сидели так несколько минут.
– Теперь сядь прямо,- сказал он.
– В таком случае дайте мне шинель, а то мне будет холодно.
Он укутал меня в шинель, и я начала рассказывать о Риме, о заграничной жизни, о светских удовольствиях, старалась доказать, что нам было там хорошо, говорила о г-не Фаллу, о бароне Висконти, о папе. Я заговорила о полтавском обществе.
– Проводить жизнь за картами… Разоряться в глуши провинции на шампанское в трактирах! Погрязнуть, заплесневеть!… Что бы ни было, всегда следует быть в хорошем обществе.
– Ты, кажется, намекаешь на то, что я в дурном обществе,- сказал он, смеясь.
– Я? Нисколько! Я говорю вообще, ни о ком особенно.
Мы договорились до того, что он спросил, сколько может стоить в Ницце большое помещение, где можно было бы устраивать празднества.
– Знаешь,- сказал он,- если бы я поехал туда на одну зиму, положение бы совсем изменилось.
– Чье положение?
– Птиц небесных,- сказал он, смеясь, как будто чем-то задетый.
– Мое положение? Да, правда. Но Ницца неприятный город… Отчего бы вам не приехать на эту зиму в Рим?
– Мне? Гм!.. Да… гм!
Все равно – первое слово сказано и упало на добрую почву. Я боюсь только влияний. Мне надо приучить к себе этого человека, сделаться ему приятной, необходимой и воздвигнуть для моей тетки Т. стену между ее братом и ее злостью.
Он рад, что я могу говорить обо всем. Перед обедом я говорила о химии с К., отставным гвардейским офицером, огрубевшим от жизни в провинции и от всеобщих насмешек. Это всегдашний посетитель.
Отец сказал, вставая:
– Не правда ли, Паша, она очень ученая?
– Вы смеетесь, папа?
– Нисколько, нисколько, но это очень хорошо, да. Очень хорошо, гм… очень хорошо!
Свободное копирование
