Кончилось первое действие. Публика ничем не выразила своего отношения к нему – ни одного хлопка, ни звука, просто все встали и пошли в фойе. Как будто опера еще не начиналась и никто ничего не видал, не слышал. Во втором действии очень много пела французская певица, голос у нее – контральто – был очень звучным, но пела она с какими-то завываниями при переходах от ноты к ноте. Я видел, что публика морщится, один смешно дергает ноздрей, другой болезненно прищуривает глаз, все как будто лимон сосут.
Наконец явился Таманьо – автор приготовил ему эффектную выходную фразу, она вызвала единодушный взрыв восторга публики.
Таманьо – это исключительный, я бы сказал – вековой голос. Такие певцы родятся в сто лет один раз. Высокого роста, стройный, он был настолько же красивый артист, насколько исключительный певец. Дикция его была безупречна, я не встречал второго певца, который бы произносил все слова роли своей так отчетливо и точно, как умел делать это Таманьо.
После него снова долго пела француженка. Таманьо сердито прерывал ее краткими репликами, затем они обнимались, а потом, а потом не стало слышно ни артистку, ни оркестра – пел только Таманьо, и больше ничего не было нужно. Закончился акт. В зале разразилась поистине буря аплодисментов! Старушка, мать Рикорди, чудесно помолодев, неистово кричала «браво»!
Вышел Таманьо с певицей и, действительно, с красивым человеком, одетым во фрак. Я сразу догадался, что это автор оперы, но публика не хотела понять этого, и в зале раздались громкие вопросы:
– Кто это?
Одни говорили – режиссер, другие утверждали – секретарь Таманьо, третьи громко уверяли, что это директор сыроваренной фабрики, знакомый Таманьо.
Наконец кто-то крикнул:
– Это автор оперы!
Тогда весь зал моментально заголосил:
– Таманьо – соло!
Стоял адский шум; Таманьо, очевидно, не расслышал, что его вызывают одного, и снова вышел с композитором. Но тут разразился такой адов концерт, какого я не только никогда не слыхал, а и представить себе не мог бы!
Почтенные, солидные, прекрасно одетые люди, сидевшие в партере, в ложах, и все население театра точно обезумело: пищали, визжали, рычали, так что мне стало даже боязно и жутко, захотелось уйти из театра.
Мать Рикорди, перегнувшись через барьер ложи, кричала страшным голосом, точно она была лично оскорблена до глубины души:
– Убирайся вон, мошенник! Вон, маскальцоне, ладро! Вон!
Третье действие шло в высшей степени оригинально – в нем участвовала вся публика, вместе с оркестром и певцами. Это было нечто невообразимое! Сначала стали передразнивать певицу, ей подвывали, имитируя ее манеру петь, мяукали, лаяли, пели похожие арии известных опер. С одной стороны галерки спрашивали другую, в какой ресторан идти ужинать? Кто-то спраши– вал: не лучше ли сейчас уйти, а то после этого удивительного спектакля ужинать поздно! Здоровались, сообщали друг другу о здоровье знакомых. Необходимо сказать, что все это делалось без признака злости, – злоба была заметна лишь в тот момент, когда Таманьо в третий раз вывел композитора на сцену. А теперь публика просто дурила, каждый по-своему веселился, вознаграждая себя за скуку неудачного спектакля. Какие-то элегантные офицеры в ложе над оркестром высовывали музыкантам языки – музыканты отвечали им жестами, которые выражали комическое извинение. Потом я узнал, что офицеры издевались над оркестром за то, что оркестр аплодировал увертюре.
– Ну, этот спектакль не кончится, – говорили в нашей ложе, а Рикорди спросил меня:
– Хотите подождать конца или идем сейчас? Может быть, подождете? Это, наверное, кончится оригинально!
– Что же может быть оригинальнее? – говорю я.
– А бывает, что несколько человек из публики берут дирижера вместе со стулом и уносят его в фойе!
– Разве это не обижает дирижера?
– Нет, почему? Ведь это делается по-товарищески, шутя. Дирижер и сам понимает, что оперу продолжать нельзя, – что ж ему обижаться?
Но на этот раз дирижера не вынесли из оркестра, спектакль благополучно кончился при совершенно пустом зале – вся публика ушла раньше финала. Выходя из театра, я слышал, как говорили капельдинеры:
– Черт побери дирекцию, которая ставит такие оперы! Публика поломала стулья, изволь чинить их теперь! Оказалось, что капельдинеры исполняли в театре роль столяров.
«Боже мой, – думал я после этого спектакля, – если б что-нибудь подобное случилось со мною! Не пережил бы я такой драмы!» Но впоследствии я узнал, что многие из крупных артистов бывали в подобных переделках, такова публика: хорошо – так хорошо, и вот тебе в награду искренний наш восторг! Ну, а если плохо – так мы тоже не станем стесняться в выражениях нашей оценки! Но здесь порицание артисту отнюдь не является позором для него, в порицании нет издевательства над личностью, оно остается в рамках эстетической оценки. Вне театра артист такой же полноправный гражданин, как все, и никто не смеет издеваться над ним.
Свободное копирование
