С выцветшего старенького фото,
посреди сентябрьского дня –
смотрит мальчик с полуоборота,
словно незнакомый, на меня!
И костюмчик мамою отглажен.
и подшит хрустящий воротник.
…И не потому ли так он важен –
этот непримерный ученик?
Где его капризные подруги?
Рядом ли серьёзные друзья?
Смотрит он, засунув руки в брюки.
Это я.
……………………………………………………………………………………………………...
Вся грусть постепенно усыхающего сердца выливается на вас, хляби и тверди моего детства! Но где, где ты теперь – старенькая, двухэтажная, выбеленная то в голубой, то в розовый цвет провинциальная школа № 37? Среди зелени и пыли посёлка Крылова не звенишь ты уже ребячьими тонкими голосами, не будишь по утрам пухлощёких сонных ленивцев, где ты и что ты теперь, моя восьмилетняя? Года три назад обратилась ты в армейскую казарму, бедные солдатики шлялись по близлежащим улочкам и переулкам, стреляя у прохожих сигаретки-папироски, сдавая пустые пивные и молочные бутылки в местечковый магазинчик – но и они исчезли. Не видно воинов, переехала казарма в иные края, на другие пастбища, а двухэтажное скромное зданьице всё стоит себе и стоит.
…Но я боюсь открывать железные жаркие ворота и не хочу ведать, что там теперь происходит. Пусть останется в памяти этот дом школой, подзаборным футбольным полем, садом-огородом. Я ничего не хочу знать. Бог ты мой, и зачем то и дело возвращаться назад, в детство, в прыщавое отрочество, в противное сладкое сюсюканье, нечаянную жестокость? Зачем? Кабы был ответ на этот вопрос, я бы и ответил – да нету, нету его, ответа. Есть только нервно, неровно пульсирующая жилка припоминания. Наверное, так…
Помню Марию Тихоновну Молчадскую, учительницу русского языка и литературы, классную руководительницу.
Седоватая. Худая. Строгая. В очках. Больно била указкой по пальцам. Может быть, даже драла за волосы? Нет, не помню… Помню её приговорки. Что-то вроде: «Смех без причины – первый признак дурачины» и «Дурная голова ногам покоя не даёт». Слова эти всё время были почему-то обращены ко мне. Потом наплывает что-то про Диккенса. При чём здесь Диккенс? Мы не проходили его по школьной программе. А я хвастался в пятом или шестом классе, что прочёл «Записки Пиквикского клуба»!.. Вот и встал на место английский писатель, заполнилась ниша, но пустоты зияют рядом. И не кликнуть имён, и не назвать фамилий. Темно.
Учительница химии была молодая – это да. Когда наклонялась над партой, я украдкой заглядывал под тонкую светлую блузку. Краска стыда. Биение сердца. Помню.
Но Мария Тихоновна била указкой по пальцам!
Сейчас, взрослый, потрёпанный жизнью и нежитью человек, я думаю – она любила меня, Мария Тихоновна. «Кого любят – того и бьют» – иронически (теперь) улыбаюсь я. Было, было за что наказывать меня классной руководительнице.
……………………………………………………………………………………………………...
Лай собак и крик гусей,
лето сильное и злое…
Школа номер тридцать семь,
постаревшая от зноя.
Привалюсь к оградке той,
где штаны я рвал когда-то…
В этой школе золотой
я учился плоховато!
Помню, помню – свет и тень
общей муки восьмилетней…
Не забыл сентябрьский день –
и начальный, и последний!
Мальчик в цыпках и в пыли,
с невозможными глазами –
у родной своей земли
я выдерживал экзамен!
……………………………………………………………………………………………………...
Школа № 37 была семилеткой, потом реформа добавила ещё один класс. Всё просто. 1-го сентября устраивались праздничные линейки с перекличкой и хоровым пением. Подвывая хору, я пялился на девочку из другого ряда. Надо же – и фамилию, и имя вспомнил! Леонова Люда! Куда и на что тратится наша память?
В детстве я был врун. Не обманщик, нет, а врун, лгун. Я лгал напропалую. Не выучив домашнего задания, чисто и искренне глядя в глаза учительнице, я немедленно придумывал причину своего проступка (я не виноват, дома сплошные скандалы, смертный бой, нет никакой возможности заниматься старательному мальчику). Педагоги меня жалели. Одна Мария Тихоновна мигом расшифровала мой бред и строго, почти жёстко, сквозь зубы цедила: «Хватит врать. Двойка». Или – «Иди в угол».
Я ещё помню времена, когда школьники смиренно проходили к позорному месту! Одноклассники, особенно девчонки, хихикали. Мария Тихоновна, Мария Тихоновна, ведь это так непедагогично – унижать человека. А я ведь когда-то был гордый. Но из-за своего вранья, что я большой учёный – действительно стал полистывать книги. В этом тоже ваша вина, не отрекайтесь, учительница.
Помню что-то про Пушкина. Почему-то ужасно не нравилась «Полтава», и Пётр, и Мазепа, и Кочубей. Я шептал другое: «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…» Словосочетание «друг прелестный» меня бросало в дрожь. Ведь я был врун. Нечто подобное глупым своим сердцем я чувствовал и в Пушкине. Позже обнаружил: «Ах, обмануть меня не трудно – я сам обманываться рад». Так вот в чём дело! Меня тоже легко и часто обманывали. Именно «прелестные друзья». Но зачем я вспоминаю об этом? Потом же самому хуже будет?
Ну и пусть – думаю я, сидя ночью на кухне – вспомнилась школа, Мария Тихоновна Молчадская, первая учительница, потом что-то ещё, потянулась ниточка, покатился клубочек. И если я сейчас, сегодня не напишу этих строк – то уже не напишу никогда. И никто не напишет. И всё уйдёт в бездонную глухую глубину, покроется чёрной, маслянистой плёнкой, ржавью и забудется. Всё забудется… Я не очень-то верю в какие-то там встречи, сборы, компании, приходы учеников к своим бывшим учителям. Лажа всё это. Ну о чём бы мы говорили с вами, Мария Тихоновна? Вам было бы неловко. И мне было бы не по себе. Ну, конечно, чай. Здесь не о чем спорить. Да разве дело в чае? Я даже не знаю, да и не хочу знать – хорошим или плохим педагогом вы были, моя злющая, моя милая классная руководительница. Я просто вас помню – и всё. А других забыл. И если бы мне захотелось исповедоваться перед кем-то – я предпочёл бы вас. Потому, что редко встречаю. Потому, что – ну точно! – вы любили меня. Да и где вы теперь, Мария Тихоновна?.. Что-то долго не встречались.
Ночь. Я сижу на кухне. Стол уставлен тарелками и чашками. И на краю этого стола, накрытом газетой «Московские новости», на краю своей единственной жизни я пытаюсь что-то зачем-то кому-то доказать, выговориться до пустоты, уйти, лечь, заснуть. Ведь спят же все остальные?
Гудит за окном дурной, непостоянный август. Скоро осень. С годами времена года теряют свою прелесть, принося только сезонные заботы. Я уже не молод. Ничего у меня нет, кроме книг, вечно задёрганной жены и двух сыновей. Один сын от прежней супруги уже взрослый парень, а второй (оба любимые!) совсем малыш. Он произносит пока только несколько слов: «папа», «кака» и «надо». Что надо ему, этому десятимесячному, беспомощному комочку, вертуну, плаксе? Что я могу и успею ему дать? Таинственную загадку и сопряжение трёх детских слов я решить не в силах.
«Стоит человеку задуматься над загадочностью своей жизни и над теми отношениями, которые существуют между ним и другими заполняющими мир жизнями, и он почувствует благоговение перед своей собственной жизнью и перед любой другой жизнью, которая с ней соприкасается», - сказал Альберт Швейцер. Это совершенно верно.
Потому что закончил я предыдущий абзац – и снова закавыка. А ещё несколько минут назад казалось, что пишется легко и лихо, как, допустим, письмо закадычному приятелю. Но приятеля задушевного вроде бы нет, и писем я сроду сочинять не умел. В общем, полетели мысли в разные стороны – в огороде бузина, а в Киеве дядька. Начал о школе, остановился на…
Ничего я не помню уже, Мария Тихоновна! А если и помню, то так – всё какие-то мелочи, дребедень, сор и мусор. Сюда бы вашего Павлика Морозова или Павку Корчагина – они бы мигом разобрались. А я человек рефлексирующий, нервный, с комплексами.
…Гудит август за окном. Ночь. Настенные часы отсчитывают свои шаги, а я всё пытаюсь возвратиться в сад с райскими яблочками. Да не вырисовывается сад, кислят райские яблочки, и от горького крепкого чаю горько во рту. Выкладывай, неудачник, свои задачи, строчи, строчи, перо, переводи бумагу…
Так на чём же я остановился, Мария Тихоновна, «Земную жизнь пройдя до середины»…? На Диккенсе, Пушкине, Данте? Всё гораздо сложнее, учитель. И всё проще. Лет двадцать назад я покупал игрушки для первого сына. Теперь покупаю для второго. Лет десять назад, случайно встретившись на улице, вы строго сказали: «Мне передавали, что ты много пьёшь. Это нехорошо. Вон какой бледный и худой». А в последний раз (последний ли?), опять же нечаянно столкнувшись, вы удовлетворённо заметили: «Мне передавали, что ты теперь перестал дурить. Правильно. А то уж вон волосы седые пробиваются…» Мария Тихоновна, Мария Тихоновна, кто передавал, какой-такой тайный ангел вмешивается в нашу с вами неприкасаемую частную жизнь? Покажите мне это создание, проводите меня к нему! Я хочу видеть того, кому интересны мои поступки и мысли…
……………………………………………………………………………………………………...
Из памяти неприкаянной
высовывается, лукав,
мальчишка из той окраины,
где вдоволь лесов и трав.
Где в мае, как и по осени –
покуда есть кто здоров –
в серебряно-стылой просини
курчавится дым костров.
И сладостно пахнет свежая
распахнутая земля.
И вновь пацаны, как лешие,
вытаптывают поля.
Несутся чумной оравою,
но кто им, скажи, судья?
Весне и свободе равные
они – как и ты, и я!
Из вешней размытой памяти,
из повести прошлых лет,
из дыма, из сна, из замяти
сквозит их весёлый след!
…И сколько громов отгрохало,
и сколько снесло запруд –
а вот – хорошо ли, плохо ли –
зовут они всё, зовут!..
……………………………………………………………………………………………………
Прозаический текст из статьи Бориса Попова «Я живу хорошо…»
«Магнитогорский рабочий» 1 сентября 1992 года
