НА СНИМКЕ: дядя Шлёма Разумбаев - муж маминой младшей сестры Эти, отец Вовочки и Зори. Довоенный снимок.Во время нашего пребывания в деревне Содом, Свечинского района Кировской области, он находился на Ленинградском фронте под г. Колпино.
* * *
«Светлана» Жуковского да пушкинская Татьяна, на цыпочках летящая к Агафону, - вот и всё, что большинство современных городских читателей может вспомнить о крещенских гаданиях. Мне повезло: в начале 1942 года, на крещенье, когда за окном трещал и в самом деле крещенский, то есть самый лютый, мороз, наша хозяйка Матрёна устроила пение подблюдных песен.
Вот как это выглядело.
Вечером за большим обеденным столом собралась вся наша семья. Матрёна Яковлевна принесла железную миску («блюдо»), и каждый по её предложению опустил туда своё «колечко» (за полным отсутствием колец разрешено было заменить их каким-нибудь маленьким предметом: кто положил пуговку, кто – монетку, кто – пряжку от резинки для чулок или стальное пёрышко… Далее она вдруг запела громко и резко, обращаясь, как видно, к пророку Илье:
Илею!
В страшны вечера-те,
Крещенскиё
Поём песни
Первоначальныё!
Илею!
Кому-то эта песенка
Достанетчя,
Тому сбудетчя,
Не минуетчя!
Илею!
(Может быть, впрочем, что повторяемый часто рефрен «Илею» был вовсе не именем святого, а искажённым сакральным возгласом «аллилуйя!»? За всю жизнь так мне и не удалось выяснить это).
После такого зачина, исполненного на однообразную мелодию, состоявшую из нескольких нот, она приступила к самим гадательным песням, состоявшим то из двух, а то из четырёх строчек на тот же заунывный мотив. После каждой песенки встряхивала «блюдо» («кольца», то есть пуговички и прочий хлам, при этом гремели: бряк-бряк-бряк!), затем вытаскивала один какой-нибудь предмет, какой под руку попался, его узнавал владелец, которому и предназначалась только что возглашённая песенка. Каждая из них что-то вещала, предсказывала. Вы помните, конечно: Татьяне досталась песня, которую Пушкин переложил на онегинский ямб:
Там мужички-то все богаты,
Гребут лопатой серебро
И злато…»
Эта песня, замечает поэт, «сулит утраты», напев её – «горестный». Ей противопоставлена в романе Пушкина «Кошурка» - предвестница свадеб: «Милей кошурка сердцу дев!» В примечании к этой строке Пушкин цитирует эту песенку в её и впрямь «первоначальном» виде:
Зовёт кот кошурку
В печурку спать!
Эти две записанные Пушкиным строчки идеально ложатся на Матрёнин напев. Их и в самом деле пели в тех местах. Когда я впервые прочёл «Онегина», то, конечно, вспомнил тот крещенский вечер и испытал волнение от мысли, что не так уж много времени разделяет нас и пушкинскую эпоху.
Вот ещё несколько подблюдных песенок, которые я запомнил:
Арина в подовине
Ткала бело полотно…
Песня, заключающая в себе из рук вон плохой прогноз: она предвещает, как и «мужики, гребущие злато-серебро», несчастье, смерть, похороны…
Сидит воробей
На перёгороде.
Куды полглядит,
Туды полетит!
Тут, напротив, заключён прогноз благоприятный: песня сулит волю, счастье, собственный выбор вариантов.
Не каждый раз, однако, содержание песенки прямо соответствовало её колдовскому подтексту. Понятно, что «бело полотно» - к покойнику, а птичий полёт – к вольной волюшке. Но бывало и так, что внешний смысл песни – один, а внутренний – совсем другой, противоположный. Поскольку «из песни слов не выкинешь», то читатель простит меня за цитату:
На повети мужик
Обосрался, лежит;
Под поветью свинья –
Исчуверилася,
Измаракалася»
Илею!
Кому-то эта песенка достанетчя,
Тому сбудетчя,
Не минуетчя!
Бряк-бряк-бряк! – стучали «кольца» в тазике. Хитро сощурив свои и без того узкие удмуртские глаза, морща в добродушной улыбке широкий утиный нос, Матрёна вытаскивала фанты. Тот, кому досталась песенка про пьяного мужика, который, исчуверившись-измаракавшись, лежит, по-свински пьян, на повети, должен быть без памяти рад: песня предсказывает богатство, здоровье, разливанное море счастья!
В тот ли, в другой ли вечер Матрёна вместе с жиличкой Марусей пели частушки:
По деревне идетё,
Играетё и поетё,
моё сердчё надрываетё
и спать не даетё!
Если вы потонетё
И ко дну прилипнетё, -
Полежитё годик-два,
А потом привыкнетё!
Серый камень, серый камень,
Серый камень - сто пудов!
Серый камень столь не тянет,
Сколь проклятая любовь!
Ягодиночкя моя!
Надень рубашкю чёрную!
Я страдаю по тебе
День и ночкю тёмную!
Черноглазки дивки баски
Скоро высушат меня,
Скоро высушат меня
Сушее лукова пера!
Я с учителем гуляла,
Целовалась горячо.
Целовалась бы ещё,
Да он ушёл в училищё!
Мы с девчатами гуляли,
Их до дому провожали,
А у самого крыльча -
Ламча-дрича-гоп-чача!
Сербиянка рыжая
Четыре поля выжала.
………………………
………………………
Я и тогда не здорово разобрал, чем занималась сербиянка после работы, а сейчас и вовсе забыл. Впрочем, ничем пристойным… Но эту частушку слы-шал уже не от Матрёны, а от мальчишек из своего класса. Хозяйка охальных слов не употребляла, а те, что кажутся нам не вполне удобными, в её понимании были совершенно приличны.
Так, в разгар нашего крещенского вечера маленький Вовка выскочил на средину горницы и пустился в пляс. Хозяйка немедленно откликнулась подходящей частушкой:
Вова, Вова, попляши, -
Больно ножки хороши,
Баски чевеляжки,
Обдристаны голяшки!
С тех пор питаю к частушке высокое уважение и считаю её образцом народного острословия, сложной стихотворческой техники, импровизационного таланта. Остроумие не нуждается в комментариях, а что касается поэтики, то посудите сами: в арсенале безвестных творцов частушки – и корневые рифмы (которыми отчасти, в отдельных подражаниях фольклору, пользовался ещё Пушкин, а в литературный обиход они вошли только в ХХ веке), – например, «рыжая – выжала», внутренние рифмы («черноглазки дивки баски», и совершенно замечательные образы (тяжеленный «серый камень» как символ «проклятой любви»), и меткие сравнения («сушее лукова пера»)…Естественно, что в те годы я не мог теоретизировать (да и сейчас прошу прощения у специалистов за своё дилетантство), но прелесть частушки чувствовал безошибочно, как чувствует её всякий, для кого русский язык – родной. Вот уж, действительно, «нерусский взглянет без любви»… Если критерий русскости – любовь к родному языку, то я – русский! Отдаю себе отчёт, что такое заявление осудят национальные экстремисты любой стороны: как «ихние», так и «наши». Но таково моё национальное самоощущение: я – русский еврей!
Помню, как меня поразило это определение: «первоначальные песни». И сейчас не могу объяснить, что имелось в виду. Может быть, древность? И что же такое, всё-таки, «Илею»? Если и не обращение к Илье-пророку, и не искажённое “halleluya”, то, возможно, какое-то древнее заклинание? Или междометие вроде «Лёли-лель», «люшеньки-люли»?
Всё же гадальные песни да частушки – это больше словесный жанр, чем музыкальный. Серьёзных, напевных вещей Матрена не пела, разве что, когда мои родители затянули: «Когда б имел я златые горы…», - стала им подпевать:
Не упрекай несправедливо,
Скажи всю правду ты отчу!
Тогда спокойно и счастливо
С молитвою пойдём к венчу!
«Чокающий» и «окающий» говор местных жителей у них самих вызывал насмешки над собою. Например, в ходу была такая шутливая скороговорка:
В Котельниче
Три мельничи:
Паровича.
Волянича
И ветрянича.
И все вертятчя!
А то ещё рассказывали такую притчу:
Работает женщина в поле. Бежит к ней ребёнок – и плачет. Мать испугалась, кинулась к нему и спрашивает:
- Ча? Ча? (то есть. «чё?») – что, мол, случилось? Ребёнок её передразнивает:
- «Ча, ча…» - Бежала овча мимо нашего крыльча, да как вернетчя, перевернетчя! Я кричу? «Овча! Овча!» - она и не обернетчя…
Но не только над чоканьем смеялись – молодёжь передразнивала, утрировала речь старших и по поводу других её диалектных особенностей. Вот, например, шуточный диалог такого рода (читать, налегая на «о»):
- Матрёна, пойдём,. али що?
- ‘Ак ’ить зовут, так колды-що не пойлём?
(Перевод с русского на русский: «Пойдём, что ли?» - «Так ведь зовут же, отчего бы и не пойти?»
Переимчивые, как все дети, мы уже могли в точности подражать местному говору, но сохраняли свою речь, так что даже мой южный акцент, приобретённый за пять лет жизни на Украине, - даже он казался местным людям говором «акающим», каким для южан слышится говор московский или ленинградский.
Уже тогда я, если не понимал, то чувствовал всю дремучую прелесть тамошнего диалекта. В нём много было слов древних: баский (красивый, броский. пригожий, хороший), сулея (бутыль), оболочкя (любая одежда), осуягнилась ( о козе или овце, родившей козлят или ягнят)…Название нашей деревни только писалось через «о», но в местном произношении звучало иначе: Судом. Впоследствии, поучившись .на филологическом факультете, я предположил, что никакого отношения к библейскому Содому – тому, что с Гоморрой – оно не имеет (тем более, что на древнееврейском, кажется, и не Содом, а Седом…). Может быть, су- здесь приставка, означающая то ли удвоение, то ли .уподобление, половинчатость, приближённость, присоединённость: сугубый, суглинок, суягная? Су-дом, то есть двойной дом, «придомок», посёлок, - что-то такое возле дома или села, вроде хуторка? Кстати, возле Содома и в самом деле был хуторок (выселки), под названием «Судомчик». А всего вернее, название это – не русского и вообще не пришлого, а сугубо местного происхождения и пришло из глубины веков, от каких-то вятичей-кривичей-радимичей или, там, от пермяков, удмуртов, чухны – ну, не знаю, кто там жил в этом краю, откуда взялись эти странные названия: Юма, Содом… Свеча – слово вроде бы русское, но ведь тоже ещё не факт, не явилось ли оно продуктом «народной этимологии», по сходству с каким-то сходно звучащим нерусским пра-топонимом.
Свободное копирование
