Я вернулся домой только уже на свету, 26 октября, – вернулся в новом мире, хотя и не представлял себе масштабов того, что произошло.
Было бы глубоко неправильно, если бы я судорожно пытался как-то восстановить теперь остальные часы ночи, прояснить маршрут моих блужданий по тревожному, но еще не могущему успокоиться после пароксизма борьбы и победы городу. Знаю, что возвращался я на свою Зверинскую кружным путем: не то через Троицкий, а может быть даже и через Литейный мост.
Я теперь знаю, что кроме "Авроры" в ту ночь стреляла по дворцу и Петропавловская крепость. Но я совершенно не заметил этих выстрелов.
Люди охмелевшие нередко вспоминают случившееся с ними только полосами, участками: от и до – помнит ясно, а потом – словно непроницаемая пелена, как небытие. Возможно, даже пассивное участие в событиях такого напряжения и такого масштаба, даже простое присутствие при них, создает в сознании невольного свидетеля нечто вроде такого же прерывистого выключения сознания. А раз это так, я не хочу вовлекать читателей в сложный процесс "довспоминания": я и сам с трудом могу разобраться в архиве памяти.
Отоспавшись и проснувшись, я решил теперь-то уж обязательно проехать в деревню Мурзинку, к Васе Петрову (я уже о нем говорил). Вася был на моем горизонте единственным, настоящим, стопроцентным пролетарием, рабочим с "Обуховца", да еще года на три старше меня. Его даже в армию не брали по броне: завод был военизированный, сталелитейный. Он мне в тот миг был нужнее всего мира. Он мог все разъяснить.
Я вышел на Зверинскую, на крепенький морозец, под колючий остренький снежок, сухой, как мелкая манная крупа. На первом же доме я увидел четырехугольник бумаги – воззвание или листовку. Несколько человек молча читали. Я подошел:
"К гражданам России!"
Обращение сообщало о низложении Временного правительства, о том, что власть в городе перешла в руки Петроградского Совета.
Я не могу сказать, чтобы у меня в тот миг возникло какое-либо определенное отношение к случившемуся. Со злорадством подумал я только о Керенском, – уже рассказывали, как он в бабьем платье бежал из Петрограда.
Рядом со мной стоял невысокий господин. Чиновник, может быть – учитель казенной гимназии. Он покосился на меня.
– Так-то, молодой человек! – сказал он весьма не определенно.
– Вот так-то! – ответил и я ему в тон.
А что я мог сказать другое? Я же – опять-таки – ничего еще не знал. Я не был пророком. Я не был большевиком. Я не был и Джоном Ридом, чтобы осмыслить это все. Я был еще мальчишкой.
Но кое-что я уже начинал понимать.
Свободное копирование
