На 5-й день дежурный комендант заявил:
- Если хотите, можете брать билет до Днепропетровска, а там с каким-нибудь составом доедете до Черкасс, других возможностей нет.
Я согласился, так как мне надоело ежедневно выпрашивать билет и получать отметки, что я задержался не по своей вине. Поезд, с которым я должен был отправляться после комендантского часа, который в Ростове-на-Дону был установлен с первого же дня войны, - с 17 или 18 часов и до утра следующего дня. Жена моя хотела во что бы то ни стало проводить меня. Поэтому ей предстояло провести ночь на вокзале. Я пошел в билетную кассу, предъявил литеры на мягкий вагон и скорый поезд, но кассирша сказала, что мягких мест нет, если я согласен, даст билет в жесткий вагон. Я не успел еще ответить, как она обратилась ко мне: "Ну, как согласны?" Я, конечно, согласился, но не сдал литер на мягкость. Получив билет, я вернулся к жене в зал ожидания. Ростовский вокзал был сильно переполнен и сильно затемнен. Горели редкие лампы синего света под самым потолком так, что в двух-трех шагах трудно было узнать человека. Мы с женой обсуждали бесчисленные вопросы жизни, возникшие в связи с войной, и главный их них - как долго она продлится.
Когда позвонили на посадку, мы вышли из зала на перрон. На первом пути стоял наш поезд. У вагонов стояли проводники, но их в темноте трудно было различить: были видны лишь едва светящиеся синие фонари. С трудом разобравшись в номерах, я подхожу к своему вагону, но слышу: "Здесь мягкий, сюда нельзя!"
- У меня мягкий, - соображаю я, - предъявив наряду с билетом литер на мягкость. Проводник с трудом разобрал надпись "мягкий" и впустил в вагон. Пройдя по коридору, я с удивлением обнаружил: все купе свободны! Вдруг из одного купе раздался голос: "Вы, что товарищ, на фронт?" Не успел ответить, как тут же попросили: "Заходите к нам, мы тоже на фронт!"
В купе сидели трое и собирались yжe "трапезничать". Я оставил свой чемодан у них, а сам вышел на перрон, где стояла моя жена. Я попросил ее передать нашему другу Елене Григорьевне, которая в то время работала помощником областного прокурора, что, как видно, враг уже орудует у нас в глубоком тылу: несколько сот (может быть, тысячи!) ответственных работников командного состава не могут выехать на фронт, в то время как наш поезд, имеющий в составе 16 вагонов, в числе которых 4 мягких, едет до Днепропетровска порожняком! Разговаривая с женой, слышу, говорят о профессоре Георгии Павловиче Рудневе, который также едет в Санотдел 19-й Армии. Он так же вышел из соседнего жесткого вагона (хотя и у него был литер на мягкость). Я подошел, познакомился с ним (еще в Штабе СКВО рекомендовали разыскать его и держаться нам друг с другом, так что до Днепропетровска будем уже вместе), пригласил в свой вагон, но он отказался, мотивируя тем, что он не один, там люди тоже познакомились с головотяпством, выразившемся в том, что огромные составы отправляются порожняком, а комсостав не может попасть на фронт!
Дали звонки на отравление поезда, я в последний раз попрощался с женой, а сам думаю: а придется ли вернуться? Наверное, то же самое подумала она. Поезд набирал скорость, силуэт жены слился с темнотой, и мы потеряли друг друга из вида. Я вернулся в вагон, товарищи, с которыми я ехал в одном купе, как рассказал я выше, в связи с другим повествованием, ехали на фронт как работники особого отдела. Вот они впервые рассказали мне о судьбе бывшего секретаря Краснодарского горкома ВКП(б) Дволайцкого.
Свободное копирование
