21 января
7-го числа был именинник Ив. Ал. П.18 и еще за несколько дней убедительно звал нас к себе. Повечеру в этот день, часов в 6, я пошел к нему один, потому что мамаша отказалась... Но только я вышел за ворота, как навстречу мне попался папаша, ехавший на лошади домой. Я воротился; и потом решили, после некоторого несогласия и упорства со стороны мамаши, что прежде я отъеду на этой лошади, а потом и они, то есть папаша с мамашей, приедут, может быть. Я приехал туда... Ив. Ал. П. живет в доме Фавсты Васильевны Благообразовой, моей тетеньки... Приехавши туда, я вошел прямо в комнаты тетеньки, а не к Ив. Ал., и увидал там madame et mesdemoiselles Lebedinsky. {Госпожу и барышень Лебединских (франц.). -- Ред.} Странное обстоятельство, подумал я. Ив. Ал. живет у тетеньки на хлебах, он не имеет с Лебединскими никакого знакомства; еще накануне говорили, что у них никого не будет посторонних, и вдруг в его именины... Впрочем, меня это не так много заняло. Истинная трагикомическая сцена началась с приездом папаши и мамаши. Папаша по известным отношениям имеет весьма основательные причины бояться, как ножа вострого, этих Лебединских. И вдруг, нежданно-негаданно, явились перед ним эти интересные дамы. Слава богу, что еще "самого" не было! Описывать встречу их нечего, нужно только заметить à propos, {Кстати (франц.). -- Ред.} что Лебединские поздоровались с ними как самые искренние приятельницы, даже больше -- почти как родные. Мамаша должна была сидеть с ними и заниматься приятными разговорами. Но папаша и я ушли к Ив. Ал. -- имениннику, -- и потом, через маленького Володю, который тоже был с нами, довольно тонко, но, кажется, понятно для них, объявили, что мы приехали к имениннику, но они нам помешали. Вообще папаша умел показать им свое невнимание; я также не смотрел и не обращал на них внимания, только гораздо с меньшим успехом, так что от этого только мне становилось как-то неловко. Скоро папаша и мамаша уехали, а я остался и ужинал у Ив. Ал., причем за столом мне казалась крайне неуместной излишняя веселость моего двоюродного братца, Михаила Ивановича Благообразова. На его нахальные шутки я довольно спокойно отвечал очень пристойными -- хоть и не совсем острыми -- остротами и непременно с ним поссорился бы, если бы он был несколько в менее веселом расположении духа. Я же, напротив, -- в этот вечер был очень недоволен как потому, что Лебединские -- мои личные враги, так и потому, что дурное расположение духа, в которое папаша приведен был их появлением, высказалось отчасти и на мне.
8-го ходил я в семинарию, и все было очень неудачно. Не помню теперь, на чем именно, но помню, что на чем-то я все резался, как в 7-м (у А. И. Лилова), так и в 8-м No (у Н. А. Н.). В этот день слушал я в семинарской церкви молебен перед учением, заметил, что о. Паисий служить не умеет, очень много был облит водой от о. Антония с приговором: "будет с тебя, будет"... Остряк, чудо какой остряк! И в монахах такой же, как в мире! Мне кажется, он и на том свете острить не перестанет... В этот же день при выходе из церкви о. Паисий сказал нам, что отец ректор А(?) Феофил в дороге... А между тем он и до сих пор не приехал! После молебна заходил к Л. И. Сахарову, но уже ничего не заговаривал об университете. Услышал от него, что о. Антоний представлен в адъюнкты о. ректору по кафедре богословия, и что при этом случае преосвященный Иеремия то сам старался, то не соглашался представить его, и что о. ректор Феофил прислал сюда две бумажки -- одну частную к о. М., где делается колкость архиерею, и другую -- официальную, в семинарское правление, где делается род выговора семинарскому правлению. Это очень хорошо. Кстати о ректоре: как-то еще прежде, то есть на этих же днях, читал письмо студента Московской духовной академии М. А. Кострова к брату его И. А. Кострову, где он пишет, что ректор сначала покажется строгим, но потом будет лучше; что он очень любит порядок и, заметивши что-нибудь не в порядке, до тех пор не успокоится, пока не исправит всего, как ему хочется; по временам бывает вспыльчив, любит хорошеньких учеников, показывает им свое благоволение; телесному наказанию подвергать (то есть сечь!) не любит, а если не видит в ученике надежды к исправлению, то уже прямо прогоняет его из семинарии. Хорошо, если так. Впрочем, я, вероятно, буду еще иметь случай поверить все это. Только что-то долго не едет он: это меня беспокоит (немного).
9-го опять ходил я в семинарию, и на этот раз удачнее первого. С А. И. Лиловым я поговорил что-то очень интересно... В комнате H. A. H. (с которым я, впрочем, незнаком) я встретился с В. И. Соколовым и выдержал следующий разговор, дающий некоторое отрывочное понятие о его гениальном уме.
Я сидел в 7 No с братом этого В. И. Соколова -- Дм. И. Соколовым -- замечательный эксцентрик. Вошел тут же и В. И., поздоровался со мной и начал с обыкновенного у бурсаков вопроса:
-- Чай, всё занимались в святки-то, Николай Александрович?
-- Как же, -- отвечал я каким-то неопределенным тоном.
-- Да как же -- без этого нельзя, -- понес обычный бред мой философ -- Д. И. Соколов.
-- Ну да, ведь я знаю, понимаю, -- отвечал В. И. -- Я затем и спросил, что это вещь известная...
-- Так зачем же и спрашивать, -- сказал я, -- если ответ известен?
-- Да так, -- заговорил В. И., думая блеснуть светскостью. -- Я не знал, об чем спросить Николая Александровича, а завязать разговор надо было. Вот и взял вещь очень обыкновенную, чтобы хоть что-нибудь сказать...
-- Притом же, -- дополнил я, -- тут представляется случай поймать меня
-- Нет, не-е-ет, -- возразил тоном убеждения В. И., -- я не думал, чтобы вы могли принять слово "заниматься" в его тесном значении.
-- Вопрос так странен, -- заметил я на это, -- что поневоле примешь его в тесном значении.
Д. И. засмеялся, а В. И. спросил с легким оттенком иронии:
-- Неужели странен?
