За неделю до выхода в полк Иван Спиридонов покупает ведро водки, а казак-служивый, нарядившись уже в полную походную форму, приглашает родных в последний раз погулять с ним и попрощаться.
В день выхода у Ивана Спиридонова в доме многочисленные гости. Ведра водки недостало; пришлось еще прикупить. В переднем углу сидит старый глухой дед Спиридон, по сторонам его ближайшие родственники, на задней скамье – бабы, на лавках у стен молодые казаки. Иван Спиридонов разносит водку с видом печальной покорности и безропотности. Казаки поют песни. На дворе раздаются выстрелы. Старики вспоминают, наперерыв друг перед другом, о старой службе и жалуются на новые порядки; бабы плачут.
Время уже за полдень.
– Ну, пора трогаться… Время, – говорит, наконец, Иван Спиридонов с грустью: – давайте выпьем еще по стаканчику, помолимся Богу и в путь…
Все встают.
– Благословите, батюшка, коня седлать, – говорит служивый, кланяясь Ивану Спиридонову в ноги.
– Бог благословит, милый сынок, и я благословляю, – говорит торжественно Иван Спиридонов.
Служивый удаляется на несколько минут, чтобы оседлать коня. Затем, когда он возвращается назад, все присаживаются на минуту, встают и молятся Богу, – усердно, сосредоточенно и молча крестясь в угол, на темные старые иконы.
– Простите и благословите, батюшка и мамушка! – говорит сквозь слезы служивый, становясь на колени перед Иваном Спиридоновым и его женой.
Сквозь слезы, трясущимися руками, Иван Спиридонов надевает на шею зятя икону и говорит что-то невнятное и трогательное.
– Бог… бо… словит… служи… милый мой… ста… райся…
Да не чаяло красно солнышко
На закате рано быть, –
звенит грустная песня: —
Да не думала родимая матушка
Своего сыночка избыть…
Избыла-то, она изжила его
Во единый скорый час,
Во единый скорый час, во минуточку одну…
Уж ты справь-ка, справь, родный мой батюшка,
Справь червленый мне корабль!
Ты пусти-ка, пусти, сударь батюшка,
По синю морю гулять…
Вдоль до морюшку, вдоль по синему
Сера утица плывет.
Вдоль по бережку, вдоль по крутому
Родная матушка идет.
Все кричит она да зовет она
Громким голосом своим:
– «Ты вернись же, вернись, чадо милое,
Распростись-вернись со мной»…
– Уж не плачь же, не плачь, родимая матушка,
Не печаль же ты меня,
Ты наплачешься, нагорюешься и опосле меня…
Я бы рад к тебе вернуться –
Корабль волны понесли,
Корабельщики, парни молодые,
Разохотились – шибко гребут…
Вот уж на коне служивый, он стреляет вверх из пистолета и выезжает, гарцуя, из ворот. За ним трогается рыжая кобыла, запряженная в арбу с сеном, с провиантом, с пикой, торчащей далеко сзади своим острием. За арбой пестрая толпа народа с песней.
Плачут бабы, плачет Иван Спиридонов, плачет старый Спиридон, ревет маленький его правнук Васятка… Прощай, родная станица!..
В течение девяти дней, которые приходится провести на сборном пункте, пока производится осмотр лошадей и амуниции, Ивану Спиридонову приходится достаточно-таки помыкаться. Прежде всего – непроизводительные траты: на дрова (квартиры – бесплатные), на горячую пищу, фураж, могарычи кое-кому. Кроме того – совсем неожиданное затруднение: ветеринарный врач признал строевого коня негодным, потому что нашел припухшими подчелюстные железы.
– Вашескобородие! помилуйте! первая лошадь… Можно сказать, офицерский конь… – тоном самой покорной просьбы возражал озадаченный Иван Спиридонов.
– Тебе говорят, нельзя таких принимать: сапом может заболеть!
– Да ведь молодая лошадь, вашескобродь: в конюшне стояла, лошадь жирная, известное дело – мытится в это время всегда…
– Ты меня не учи! я сам, брат, больше тебя знаю… Предписано не принимать, и не принимаем.
Иван Спиридонов разводит руками и беспомощно оглядывается по сторонам.
– Первая лошадь, можно сказать, гвардейский конь и – отменяется… ну, дела-а! – повторяет он про себя: – а взять сейчас вот у господ офицеров, лошади, – тьфу, больше ничего! ах, ты сделай твое одолжение!..
