Я написал этюд Дуная и одного из казацких пикетов на нем, но вообще работал красками немного; ездил в Журжево, ходил к казакам и иногда бродил смотреть работы минеров или ездил со Скрыдловым пробовать машину и ход его миноноски "Шутка". Чтобы опять-таки не обращать на себя внимания турок, надобно было ездить или с заходом солнца, или в дурную погоду и не дымить, не давать искр, для чего брался только лучший уголь,-- турки не знали и не должны были знать о существовании у нас целой паровой флотилии.
Один раз довольно поздно мы вышли в очень бурную погоду. Ветер так усилился, что при возвращении, против течения, "Шутка" не могла выгребать. Мутный Дунай страшно разбушевался, причем благодаря сильному дождю в нескольких шагах ничего не было видно, и это навело Скрыдлова на мысль привести в исполнение давно задуманное дело атаки одного из турецких мониторов, стоявших перед Рущуком. Мы знали, что один стоит перед фортами, а другой -- правее, за островком, и так как по стуку в продолжение нескольких дней можно было догадаться, что около последнего выстроен кринолин или какая-нибудь подобная защита, то должно было рассчитывать на возможность подойти только к первому. В такую погоду, конечно, была возможность подойти почти незамеченным, почти вплоть. "Пойдем, хочешь?" -- спрашивал С. "Пойдем, я готов..." Вышло, однако, то, что мы не пошли. "Дело не в том,-- говорил в конце концов Скрыдлов,-- чтобы уничтожить у турок один лишь монитор, а чтобы заложить мины и дать возможность переправиться армии; ввиду такой важной цели неблагоразумно, пожалуй, преступно рисковать одною из лучших миноносок, которых у нас мало. Как ты думаешь?" -- "И то дело",-- отвечал я.
Мы решили пристать к берегу, но так как непогода все застилала перед глазами, то ошиблись, приткнулись не туда, очень далеко от нашей деревни, и только к ночи добрались до дому. Интересно, что на том мысу, к которому мы пристали, стоял пикет из трех казаков -- так глубоко спавших, завернувшись в бурки, что мы насилу растолкали их, и будь тут вместо нас партия черкесов, они, как бараны, были бы перерезаны. Я сказал об этом сотенному начальнику, взявши, однако, с него предварительно слово не взыскивать на первый раз.
* * *
Этот сотенный командир, стоявший в Мало-Дижосе, был К. П. В., тот самый всезнающий и вездесущий офицер, которому Скобелев поручил купить мне лошадь и повозку. Я довольно познакомился с этою своеобразною личностью и частенько бывал у него.
Когда я приходил, он прежде всего спрашивал, не хочу ли я борщу? "А ну, так чаю?" -- и, уже не дожидаясь ответа на второй вопрос, приказывал заварить. Какой у него был чай, с каких плантаций -- неизвестно; достаточно того, что он несколько окрашивал воду и что К. П. считал его хорошим. Ложечки, однако, не водилось, и хотя хозяин всегда приказывал Щаблыкину (денщику) "подать ложечку, помешать", но тот, зная уже, как понимать это, отправлялся к плетню, вынимал кинжал и вырезал аккуратный прутик. К. П. сам пил всегда вприкуску, экономно, и оставшийся кусочек попадал всегда назад в сахарницу.
Разговор мой, да, вероятно, и всякого другого посетителя с К. П. начинался обыкновенно вопросом его: "Что, не слыхать, скоро ли переправа?" Затем переходил к слухам о мире, неизвестно откуда, до начала военных действий, к нему доходившим, причем каждый раз также не забывал, более или менее конфиденциально, разузнать о том, как лучше, вернее и выгоднее пересылать домой деньги и можно ли посылать золото?
Дом свой Кузьма Петрович, очевидно, очень любил, и чем дольше затягивался поход, тем чаще и настойчивее доходили до него все тем же неведомым путем слухи о близком мире. Он много рассказывал о своем хуторе близ Ставрополя, о старшем сыне Кузьмиче, его раннем уме и развитии. Рассказывал об охоте на зайцев и лисиц по первому снегу, для чего раздобыл гончую Милку, которую, впрочем, предлагал мне в подарок каждый раз, что я бывал у него.
Рассказывал также В. о делах против горцев, в которых он участвовал на Кубани, причем не рисовался, никаких геройских подвигов не выдумывал, а прямо сознавался, что в таком-то деле он, спасая свою жизнь, утекал, что совсем не считается постыдным у казаков, в силу правила, что коли ты сильнее неприятеля, тогда души, круши его, но если он тебя сильнее, тогда спасайся, и чем быстрее, тем лучше.
К. П. В. оказался и музыкантом; один раз, позванные к нему со Скрыдловым и еще двумя морскими офицерами, мы застали его в меховом бешмете, заправляющим хором песенников, со скрипкою в руках. Хотя и видно было, что рука, управлявшая смычком, брала больше смелостью, чем уменьем, но ведь -- на нет и суда нет, говорит пословица. Речь К. П. была всегда ровная, покойная, так же как и его взгляд, куда-то как будто рассеянно направленный. И обращение с казаками тоже больше ровное, без брани, которая приберегалась лишь для самых экстренных случаев.
К. П. просто боготворил свою лошадь, небольшого вороного кабардинца; ездил всегда на другом коне, а этого только кормил и холил до того, что он был совсем круглый, как наливное яблочко; он говорил, что таких лошадей не сыщешь теперь и в Кабарде, и уверял, что не отдаст ее ни за какие деньги, что не помешало ему впоследствии продать мне ее за 300 с лишком рублей, хотя больше 100--150 она не стоила. Словом, это -- тип выслужившегося из урядников казацкого офицера, не особенно храброго, но и не труса -- и та и другая крайность между казаками редкость -- без всякого образования, но очень смышленого, сумеющего найтись во всяком положении, раздобыться провиантом и фуражом там, где его, по-видимому, вовсе нет, лихо порубить отступающего врага и не без чести отступить перед наступающим...
Свободное копирование
