Художественная самодеятельность в Советском Союзе была в почёте. Её важнейшей задачей был показ счастливой жизни советского народа под руководством Коммунистической партии.
Власти терпимо относились к классике, но при этом бдительно следили за тем, чтобы действие спектакля и его персонажи не вызывали у зрителей негативных ассоциаций с существующим режимом и руководящими лицами советского времени.
В нашей школе тоже время от времени, главным образом к революционным праздникам, делались так называемые монтажи. Это было хоровое или последовательное произнесение политических лозунгов и речёвок в стихах, перемежавшихся с песнями о Сталине:
"Там где сосны шумят исполины,
Где могучие реки текут,
Там о Сталине мудром былины
У костра лесорубы поют..."
Мне тогда и в голову не могло прийти что тут есть какой-то подтекст. А сейчас меня поражает, как Церберы из Главлита не заметили такой издёвки. Нетрудно представить себе какие былины об этом человеке могли поведать друг другу зеки на лесоповале...
В 1948 году у нас появился новый директор школы Макарий Георгиевич Баранов.
Когда уволили предыдущего директора за появление в школе в нетрезвом виде, учителя шептались: "Опять пришлют какого-нибудь безграмотного выдвиженца". Но Макарий Георгиевич оказался очень грамотным "задвиженцем". Его из Министерства образования "задвинули" в Среднюю школу как "шибко грамотного". Таких там не терпели.
Нам повезло. Вскоре после его прихода, для руководства нашим драматическим кружком была приглашена профессиональная актриса, по каким-то причинам ушедшая из театра. У неё была смешная на наш слух фамилия: Бульон. Я не слышал, чтобы кто-нибудь обращался к ней по имени и отчеству, только мадам Бульон, а за глаза - Больонша.
Она тут же взялась за постановку "Каменного гостя" и начала набор исполнителей.
Роль Дон-Жуана была предложена Вадиму Кожевникову. Лаурой стала Люсенька Ветлицкая, а мне достался Дон-Карлос.
Это было невыносимо. Теперь за девушкой, в которую я был без памяти влюблён уже больше месяца, станет ухаживать этот надушенный, напомаженный хлюст, которого иначе как пижоном никто и не называл.
Я отправился к Бульонше, переполненный громами и молниями. Но при этом я, разумеется, не собирался отступать от должного политеса по отношению к даме.
Войдя в класс, где она собирала труппу, я так свирепо осведомился о её здоровье, что она поняла: "надо быстренько выстраивать женские оборонительные рубежи". Собственно, и выстраивать-то ничего не нужно, всё дано небом. Следует только вовремя и умело применять эти дары природы. А их у женщины хоть отбавляй.
Опустив вступление и основной текст подготовленной речи, я сразу резюмировал:
- Либо я играю Дон-Жуана, либо вообще не буду участвовать в спектакле.
Уж в чём-в чём, а в театральных интригах мадам Бульон знала толк и чувствовала себя, как рыба в воде. Она мягко взяла мою руку, приложила к своей ещё не совсем увядшей груди и заворковала:
- Володенька, пойми. У сцены - свои законы. По этим законам ты не герой. У тебя богатое внутреннее содержание. Твоё амплуа - это харáктерные роли. Именно поэтому я пригласила тебя играть Дона-Карлоса.
Она посмотрела мне прямо в глаза и с нажимом добавила:
- Я уверена, что у нас с тобой всё получится.
Это "у нас с тобой" почти уравнивало меня с ней. Я стал проникаться чувством собственной значительности. Щёки мои стали понемногу надуваться, и я изрёк:
- Мадам Бульон, не кажется ли Вам, что Пушкин слишком рано уложил Дона-Карлоса в могилу?
(Я почему-то сделал акцент на слове могила.)
Надо сказать, что Бульонша бережно отнеслась к моей юношеской браваде. Она не стала громить меня за драматургическую безграмотность и фамильярность по отношению к классику.
Она лишь тонко улыбнулась и вкрадчиво спросила:
- А куда, Володенька, по-твоему, Пушкин должен был уложить Дона-Карлоса сначала?..
Я почувствовал пикантность вопроса, зарделся и затруднился с ответом. А она, не выпуская из рук инициативы в разговоре, неожиданно спросила:
- Я не понимаю, Володенька, почему Вы зовёте Вадима пижоном. Ведь pigeon по-французски - это голубь. А Вадим совсем не похож на голубя, скорее на стервятника. (Мадам Бульон была неплохой физиономисткой.) Конечно, Вадим по типажу, по фактуре, по авантажности - герой, но мы-то с тобой знаем, что на самом деле он не достоин Люсеньки Ветлицкой... Стрела была пущена умелой рукой и попала точно в цель.
Будучи опытной кокеткой, она легко ввела в сладкое заблуждение мою юношескую душу. Я, конечно же, решил, что лучшего друга, у меня нет, ей всё можно доверять и во всём с ней соглашаться.
Не будем судить её слишком строго, ведь проникнуть во все закоулки души мужчины и начать наводить там свои порядки - это мечта любой женщины.
Но в какой-то момент мой внутренний стержень, который стал было уже гнуться, вновь распрямился, и я подумал: " Это мы ещё посмотрим, кто из нас герой, а кто не герой".
После того, как кадровые вопросы были улажены, начались репетиции.
В сцене с Лаурой в её доме я должен был по тексту говорить: "Твой Дон-Жуан - безбожник и мерзавец! А ты - ты дура!"
Первую часть фразы я произносил громко и чётко. Во второй же части фразы голос у меня тух, во рту начинал кататься какой-то шар, и я говорил что-то невнятное. Не смотря на это, Люсенька всё равно поджимала губы, и было ясно, что она в обиде не на Дона-Карлоса, а на меня.
Услышав такую словесную мазню, мадам Бульон суровела:
- Володя, ты мало работаешь над дикцией. После репетиции подойдёшь ко мне.
Когда все удалялись, я подходил к мадам Бульон и бросал ей в лицо: "А ты - ты дура!". Мадам Бульон удовлетворённо констатировала:
- Вот видишь, Володенька, ведь можешь, когда стараешься.
Обычно в третьей четверти учебного года проводились городские смотры художественной самодеятельности Средних школ.
Мы заявили "Каменного гостя".
Дворец культура имени Кирова, что у Нарвских ворот, был заполнен школьниками, директорами школ, завучами и художественными руководителями. Но это ничуть не изменило принятых норм проведения общественных мероприятий. В зрительном зале, на лестницах, в туалетах сидели и стояли люди, которые внимательно следили за происходящим и почти после каждого мероприятия какого-то количества из присутствовавших на нём недосчитывались.
Все волновались. Мы - за спектакль, а наши школьные руководители - за свою судьбу.
Беспокоили нас и некоторые изъяны в экипировке. В то время существовали прокатные пункты театрального реквизита, которые к этому дню полностью опустошались. Бульонша заблаговременно взяла там всё необходимое к спектаклю. Но вот со шпагами вышла незадача. Остались только рапиры, а они были значительно длиннее шпаг. Нам приходилось их пристёгивать так высоко, что рукоять оказывалась почти на уровне шеи. И двигаться неудобно, и вид карикатурный. Да и техника фехтования на рапирах и на шпагах неодинакова.
Бульонша приглашала на репетиции своего старого знакомого шпажиста Алексея Ивановича, который и обучал нас азбуке фехтования. Но, получив вместо шпаг рапиры, да и те - только к последнему прогону, мы оказались в трудном положении. Управляться с таким длинным клинком нам было непривычно. Бой выглядел неестественно. Мы заранее готовились к свисту в зале. Однако во время спектакля разыгралась драма совсем другого характера.
Инструктаж по поводу схватки был очень строг. Расстояние между нами было увеличено из-за большей длины клинков. Сражаться мы должны были не более пятнадцати секунд, чтобы не возбудить усиленного дыхания. (Я же должен лежать "мёртвый" ещё некоторое время, пока Дон-Жуан и Лаура обсуждают, куда деть мой труп.)
По тихой команде "укол" Вадим должен был сделать выпад, а я - упасть.
Всё шло довольно хорошо.
Но вот вторая сцена. Ужин в комнате Лауры. Присутствуют три гостя и Дон-Карлос. Лаура поёт: "Я здесь, Инезилья, я здесь под окном. Объята Севилья и мраком, и сном".
Мы восторженно благодарим её за песни и собираемся уходить. Лаура просит меня остаться. Я упрекаю её за прошлые встречи с Дон-Жуаном. Она признаётся, что я ей понравился и теперь она любит меня. В творческом порыве она сыграла это слишком правдоподобно. Глаза полуприкрылись, по корпусу прошла медленная тугая волна истомы. Меня бросило в жар. Сердце не помещалось в груди. Я кинулся к ней, чтобы заключить её в объятия и... И входит Дон-Жуан. Люсенька кидается ему на шею. Я хватаюсь за эфес шпаги, то есть рапиры. Дон-Жуан лениво бросает:
- Завтра я весь к Вашим услугам.
- Нет! Сейчас! - заорал я так грозно, что Люсенька сорвалась с шеи Вадима и, неловко приземлившись, испуганно заморгала. Вадим как бы пренебрежительно стал подрыгивать ногой, но на самом деле он просто не знал, как реагировать на эту мою экспрессию.
Мы бросились друг на друга, задыхаясь от ярости. Схватка была в буквальном смысле искромётной. Наши рапиры звенели, как оркестровые тарелки, а искры сыпались, как при электросварке.
Пятнадцать секунд пролетели, как одно мгновенья. Раздался тревожный шепот Алексея Ивановича:
- Всё ребята! Укол!
Но как раз в этот момент я делаю обвивающее движение своей рапирой вокруг клинка Дон-Жуана с резким рывком влево и вверх. Рапира вырывается из его руки, катится по сцене и падает в зал. Кто-то моментально поднимает её и кладёт на авансцену.
Вадим растерялся, он не знал, что делать дальше. По правилам честного поединка тот, кто выбивает шпагу из рук противника, должен благородно дать ему возможность поднять своё оружие.
Но Кожевников сам благородством не отличался и в других его не подозревал. Поэтому он опасливо стал приближаться к краю сцены, боясь, видимо, что я заколю его безоружного. Подняв рапиру, он уже не нападал, а только пятился, отмахиваясь от ударов.
Алексей Иванович, который должен был руководить боем из-за кулис, так залюбовался успехами своих учеников, что забыл повторить команду "укол". Вмешалась мадам Бульон. Раздался её сдержанный шепот:
- Володя, не активничай. Дай ему сделать выпад!
Люся, почуяв недоброе, вместо того, чтобы вскочить на кровать и оттуда умолять нас прекратить поединок, подбежала к нам и стала разнимать. Я грубо оттолкнул её, и она в слезах убежала за кулисы. По залу пробежал шепоток. Раздались отдельные хлопки. Но руководящие бонзы, сидевшие в первых рядах и не очень искушённые в творчестве Пушкина, принимали всё за чистую монету и одобрительно кивали головами.
А мадам Бульон уже зашлась в истерике и почти во всеуслышание хрипела:
- Качалов, падай! Немедленно падай!
Кожевников продолжал пятиться и уже почти скрылся за кулисами, но кто-то сильно толкнул его в спину. Он сделал непроизвольный выпад куда-то в пространство, а я, опомнившись, схватился за сердце, выронил рапиру, закатил глаза и грохнулся на пол.
Последние реплики Бульонши были слышны в зале. Там начался весёлый переполох и разрозненные аплодисменты. И когда я, наконец, упал "мёртвый", по залу сначала прокатился вздох облегчения, а потом вспыхнули бурные аплодисменты. Основная часть зрителей была понимающей и великодушной.
Кожевников не сомневался, что аплодисменты адресованы ему. Он решил прозвучать ещё сильнее и политически грамотнее, поэтому, вместо того, чтобы перекреститься и поцеловать своё оружие, как это было принято во времена Д"Артаньяна, он подошёл к "бездыханному трупу", поднял руку со сжатым кулаком вверх и победно поставил ногу на мою бурно вздымающуюся грудь. Нога эта, конечно, ходила вверх-вниз, сгибаясь в колене и в тазобедренном суставе. Было полное впечатление того, что он работает ножным насосом. Публика веселилась от души. Политические бонзы сдержанно хлопали.
Занавес ещё не успел закрыться, как ко мне с угрозами подскочила завуч Александра Степановна. Она умышленно сделала это при ещё не закрывшемся занавесе, чтобы представители Гороно, партийные и комсомольские лидеры видели, что она первая отреагировала на мой хулиганский поступок, так как хорошо знала, что предстоит разбирательство этого дела в высоких инстанциях.
Бледному Макарию Георгиевичу она кричала как можно громче, чтобы слышало руководство:
- Я давно раскусила этого эстетствующего злопыхателя. Я настаивала на том, чтобы его с треском выгнали из школы. Меня не слушали. Вот и долиберальничались. Я Вам много раз говорила, я предупреждала: в школе царит безыдейщина. Верховодят такие, как Качалов.
Она, конечно, врала, как сивая кобыла. Я никогда не стремился в лидеры, хотя определённое влияние на сверстников оказывал. Но оно было отнюдь не антисоветским, так как я глубоко верил в прогрессивность советского строя. А все те несчастья, которые обрушились на нашу семью, я относил за счёт ошибок на местах.
Кстати, так думало большинство людей моего поколения. А тяжкие вздохи и откровенные умолчания старших при оценке деятельности наших вождей, воспринимались нами как естественное непонимание пожилыми людьми новой жизни.
А что касается того спектакля, то для нас всё закончилось благополучно, если не считать того, что на следующий год директором школы стала Александра Степановна и маме пришлось добиваться перевода меня в другую школу.
Свободное копирование
