Вильям Генрихович

Как-то летом 1971 года в процедурной нашего отделения я производил плевральную пункцию у больного раком лёгкого. В этот момент вошла старшая медсестра и сказала, что сразу же после окончания процедуры я должен зайти к заведующему отделением профессору Астрахану.

   Ввожу препарат, снимаю маску и перчатки, но второпях забываю снять клеёнчатый фартук. Войдя в кабинет, я увидел, кроме напряжённо улыбающегося профессора, ещё трёх подтянутых мужчин. Заметив на мне фартук, профессор делает брови домиком, но подтянутые мужчины великодушно не замечают моей промашки и после крепкого рукопожатия предлагают мне присесть. Они справились о моём самочувствии, участливо поинтересовались здоровьем жены и детей. Затем сделали огорчённые лица и сказали, что запланированный на следующий месяц отпуск придётся на некоторое время отложить. Не дожидаясь моих вопросов, они тут же объяснили мне, что на днях в наше отделение поступит пациент, которому я должен буду уделять особое внимание. Все мои нынешние больные будут переданы другим врачам.

   Переглянувшись с моим шефом, они добавили, что в заполнении истории болезни этого пациента будут некоторые особенности. Я не должен буду смущаться, если на некоторые вопросы пациент не сможет ответить, и соответствующие графы останутся незаполненными.

   - Ваше руководство не будет к вам за это в претензии. Не так ли? - сказали они, взглянув на профессора. Тот ненатурально закашлялся и старательно закивал головой.

   И всё-таки, несмотря на то, что я был предупреждён, без казуса не обошлось. Я задал пациенту необходимый и совершенно невинный, на мой взгляд, вопрос: 'Когда Вы впервые почувствовали затруднение при дыхании?'. Он чуть иронично посмотрел на меня и сказал:

   - Владимир Константинович, какой Вы суматошный!

   Я не смог скрыть удивления и спросил:

   - Вильям Генрихович, чем же это я такой суматошный? Разве я тороплюсь, дёргаюсь, бегаю туда-сюда?

   Он нахмурился и произнёс:

   - Вероятно, я что-то не так сказал. Это очень плохо. При других обстоятельствах это могло бы обернуться для меня катастрофой.

   Выяснилось, что он хотел сказать: 'какой вы дотошный!'. Действительно, подобная ошибка в немецком или в английском языках могла бы привести его к немедленному провалу.

   Бывают люди, впечатления от которых остаётся на всю жизнь даже после недолгого знакомства с ними. Таким был Вильям Генрихович Фишер, более известный под именем Рудольфа Ивановича Абеля.

   Существует мнение, - и я его разделяю, - что настоящий интеллигент должен знать что-нибудь обо всём и всё о чём-нибудь.

   При разговорах с Вильямом Генриховичем складывалось впечатление, что он знает всё обо всём. Уверен, что если бы не предательство связного, раскрытие его американской контрразведкой было бы делом ещё долгого времени.

   Его 'крышей', как известно, была художественная студия. Свои картины он писал маслом, акварелью, карандашом; владел даже искусством шёлкографии. Его художественные фотографии не раз занимали призовые места на престижных выставках.

   Он великолепно знал историю Древнего мира и Средних веков. Безукоризненно говорил на немецком и английском языках. Знал латынь.

   Сидя в тюрьме, он перечитал огромное количество книг о птицах и написал серьёзную исследовательскую работу по орнитологии.

   Как-то раз я был у него на даче. Его жена показала мне в мансарде комнату, где он занимался своим любимым радиоделом. Это была настоящая радиомастерская.

   То есть всё, за что он брался, он делал на высоком профессиональном уровне.

   Он читал книги с огромной скоростью. Лёжа у нас в клинике, он начал изучать онкологию. Через каждые два-три дня я видел на его тумбочке новую книгу по этой дисциплине.

   Американская юстиция предусматривает суд над провалившимся иностранным разведчиком. Суду предшествует испытание на детекторе лжи и другие современные способы допроса. Пытки в американских тюрьмах официально запрещены. Зато стала широко применяться медикаментозная обработка, в результате которой человек полностью терял контроль над собой. Зная, что противостоять такому допросу физиологически невозможно, он прокусил себе язык. Цель была достигнута. Понять, что он говорит разбухшим кровоточащим языком, было невозможно.

   Суд должен был состояться по всей форме, с обвинением и защитой. В качестве адвоката ему назначили одарённого, хорошо известного в США юриста Донована, тайно сотрудничавшего с ФБР.

   Эрудированный и обаятельный Донован в процессе подготовки к суду должен был перевербовать полковника Абеля, но получилось наоборот. Вильям Генрихович остался верным присяге, а Донован выступил с речью, в которой доказывал неправомерность применения к Абелю высшей меры наказания.

   К счастью, подоспел эпизод с американским самолётом-разведчиком У-2, сбитым над территорией СССР. Впоследствии лётчика-разведчика Пауэрса обменяли на Абеля.

   А Донован, поражённый интеллектом и мужеством Абеля, написал о нём книгу в тысячу страниц, где не скрывал своего восхищения и даже преклонения перед нашим разведчиком.

   Как-то раз на утреннем обходе он протянул мне толстенную книгу на английском языке. Я замер от неожиданности. Автором книги был Донован. На внутренней стороне корешка, в его верхнем углу, было написано: 'Абелю от Донована'. Подпись.

   Грустно улыбнувшись, Вильям Генрихович сказал:

   - К сожалению, Владимир Константинович, я не могу подарить вам эту книгу. В Советском Союзе есть только два экземпляра, один - в Центральном аппарате, другой - у меня, и, как видите, подарочный. Я хочу оставить это моей приёмной дочери. Понимаю, что даю вам эту книгу только посмотреть, так как вы не прочитаете её за всю мою жизнь....

   Так он иронизировал по поводу своих перспектив.

   Болезнь-злодейка времени не теряла и, несмотря на все наши усилия, вырвалась за пределы лёгких и ударила в нижний отдел позвоночника. Появились сильные боли, развился паралич ног, нарушилась функция тазовых органов..

   Для выведения мочи приходилось несколько раз в сутки катетеризировать мочевой пузырь. У мужчин это довольно сложно не только из-за большой протяжённости мочеиспускательного канала и его изогнутости, но и по ещё одной деликатной причине. Катетеризация мягким катетером - это сестринская работа. Но клинический опыт показывал, что выполнение этой процедуры сёстрами возможно только у очень тяжёлых и очень пожилых больных. Причиной тому - безжалостная природа. При выполнении этого мероприятия у не очень тяжёлых и не очень старых мужчин ласковыми ручками хорошеньких сестёр, неизбежно возникала естественная ситуация, при которой введение катетера становилось невозможным.

   Вильям Генрихович был немолод и в тяжёлом состоянии. Я смело написал в назначениях для дежурных сестёр катетеризацию три раза в сутки.

   Среди ночи у меня дома раздаётся телефонный звонок. Сестра Валя докладывает, что при попытке выполнить назначение она столкнулась с типичными трудностями, а дежурный уролог на экстренной операции. Мгновенно одеваюсь. Я уже выходил из квартиры, когда вновь раздался звонок, и Валя сообщила, что со второй попытки всё удалось.

   Утром счастливый вхожу в палату и вижу, что Вильям Генрихович мрачнее тучи и потусторонним голосом декламирует:

   - Ich weiß nicht was soll es bedeuten, daß ich so traurig bin....

   Понимаю это по-своему и говорю:

   - Вильям Генрихович, не надо так расстраиваться, всё ведь получилось.

   - Вот то-то и печально, что получилось. Ведь в первый момент я уж было вознадеялся, что не получится.

   Несчастный понимал, что это был последний всплеск угасающей жизни.

   Изумляла его находчивость. Время от времени его приёмная дочь Эвелина приносила ему любимые им бутерброды с печёночным паштетом. Приподняв голову, он откусывал кусочек, и с наслаждением жевал.

   Я несколько раз настоятельно просил Эвелину не давать ему откусывать от бутерброда, а нарезать его мелкими кусочками и понемногу класть в рот.

   Это моё требование диктовалось отнюдь не эстетическими соображениями, а повседневной клинической практикой. Засохшие хлебные крошки на простыне - злейший враг лежачих больных. Потому что не только мучают их, так как колются, но и резко ускоряют образование пролежней.

   На обходе в очередной раз обнаруживаю крошки в постели. Напускаю на себя строгость и спрашиваю:

   - Вильям Генрихович, откуда опять крошки? Он, глазом не моргнув, тут же отвечает:

   - Владимир Константинович! Вы должны знать, что крошки в постели больного самозарождаются...

   Каким-то образом данные о бурном прогрессировании его болезни дошли до лежавшей в нашем же Институте, но в другом отделении, его жены.

   Когда я зашёл проведать её, она, - обычно сдержанная, почти суровая женщина, - увидев меня, разрыдалась и запричитала: 'Бедный, бедный Виля!'.

   Я стоял, как истукан. Не было таких слов, которые было бы уместно произнести в этот момент. Поэтому я присел на её кровать и плакал вместе с ней.

   Наплакавшись, она взяла меня за руку и, заглядывая мне в глаза, которые я тщетно пытался спрятать, с непередаваемым надрывом сказала:

   - Володя, вы же специалист высшей квалификации! Неужели действительно ему ничем нельзя помочь?

   Я и тут не нашёл, что сказать, а только отрицательно покрутил головой. Она закрыла лицо руками и тихо заскулила. Слушать это было невозможно.

   Потрясало то, что эта женщина убивалась не по поводу своей близкой кончины, а по поводу надвигающейся смерти своего любимого. Невольно хотелось крикнуть: "Люди! Смотрите, как надо любить друг друга!".

   Меня колотил озноб. Я тогда считал себя уже обстрелянным врачом-клиницистом, привыкшим видеть чужое горе. Но оказалось, что к этому привыкнуть нельзя. Рана, которая тогда была нанесена моей душе, не зажила до сих пор. Недаром говорили древние медики, что врач умирает с каждым своим больным.

   Затихнув, она показала мне его коротенькое послание, переданное ей накануне. Там было написано по-английски какое-то стихотворение, из которого я запомнил только окончание:

   ...To you I'd fly my dear.

   But thoughts like that

   Are ideal things

   And I stay here...