6-го февраля.
Сегодня с утра появилась Адочка. Легкая, как птичка, вспорхнула к нам. Пошли поцелуи и «турка» (Любимая тюремная песня.) сейчас вспомнили. Оказалось, не расстреляли, приговорили к пяти годам. Рады. Смеемся. Смотрим на Адочку, она была в отпуску в городе, — отъелась, оделась и пополнела. На ногах уже не голубой атлас.
Свою постель она сейчас нам отдала; говорить, она немного шире.
Я взглянула на Розу. Она злобно на все смотрит. На щеках два красных пятна.
В нашей камере все больше сидят по обвинению в переходе границы. Так и называются — «Румграница». Большая половина камеры такая. Есть приговоренные на три года, на пять и более; более счастливые на один год, но все одинаково ждут амнистии.
Некоторых задержали в дороге, поэтому вещей совсем не осталось. Отобрали все, что на них было. Многие без белья. Одна богачка сидит, на одной ноге башмак мужа, черный, на другой свой, коричневый. Растерялась при арест и не то надела. Но почти все, и эта богачка, не унывают, смеются над своими несчастиями.
Внизу уборные и проститутки. Это составляет отдельный этаж.
Уборные внизу ужасающие. Грязь такая, что страшно к ним подойти. Ни одна дверь не запирается, все болтается, от ветра шумит и скрипит. Здесь еще большее разрушение, чем в тюрьме. Все окна пробиты, — от них и от стен дует холодный втер.
Тюрьма как-то вся скована, сдавлена, здесь же точно все открыто на все четыре стороны ...
Мне здесь еще тяжелее. Во всяком случай беспокойнее...
За каждой кружкой кипятка приходится ходить в кухню, во флигель, через этот ужасный двор, и стоять часами. Очередь на все, — на кандер, на кипяток, на хлеб.
Мужчины стоят тут же, и все выдается по билетам. Эти дни такие метели, что это особенно тяжело. Я совсем растеряна от холода и беспорядка здесь.
Двери шумно хлопают каждую минуту, так как тут свободно входят и выходят.
Перестала ставить числа: не могу сосредоточиться, как в тюрьме, да и не все ли равно? — Все дни одинаково ужасны. На душе страдание, которое не знает предела, не имеет границы, а кругом этот шум и свист, которые раздражают. Зала с жидкими колонками. особенно уныла. Каждый день прохожу и не могу привыкнуть, — каждый раз замечаю это убожество, эту скуку.
Краны внизу обмерзли, отовсюду висят длинные льдины, лед бьют руками, чтобы мыться, а руки вспухают от холода.
Во двор эти дни не выходила. Страдаю, больна, лежу, завернувшись в шубу. Мысль о Кике день и ночью не дает покоя. Встают перед глазами его последние дни, когда, быть может, он звал меня.
Сегодня разрешили увидеть друзей. Это — в первый раз. Пришли из города. Разрешили увидеться только у ворот. Успели на ветру сказать только несколько слов. Потом солдат закричал и захлопнул ворота, — ожидали коляску коменданта. Я очень волновалась при мысли о встрече. Порыв ветра разогнал тяжелые мысли, он так сильно бил по лицу.
Суп получаем в кухне из кубов, льют из огромных ложек. Льет человек, который стоит высоко над кубом. Я неловко беру, всегда боюсь, что кипяток потечет по пальцам.
Сегодня вызвали в канцелярию; помещается в другом доме. Там в очень тепло натопленной комнате, которая приятно поражает после наших холодов, стоял комендант. Он задал ряд вопросов: где я работала? — что писала? — в какой мастерской? Боясь, что сейчас последует просьба делать портреты «вождей», я поспешила сказать, что не умею. «Другую работу могу сделать». Он, кажется, понял, но не настаивал. Что-то неопределенное сказал об украшении зала в лагере. — Он был явно чем-то недоволен и нетерпелив, но сошло.
Я тогда же решила просить художников помочь и в украшениях. Я не в силах украшать эти помещения — скажу, что больна. Уходя, подошла к огромным толстым книгам где записаны «дела». Попросила показать мне обвинение. Прочла — «Д. присудить к трем годам принудительных работ за переезд границы». Это неожиданно. У И-ной то же обвинение.
Не пишу эти дни.. В душе тоска, и боль так сильна, что могу только страдать. Все корчится внутри от боли, все съедено этой болью. — Могу только молчать.
Свободное копирование
