Лагерь - 1

25-го января.

            Нас приговорили, И-ну и меня, к трем годам принудительных работ и перевели в лагерь. Пришли за нами вчера на рассвете.

            Громко за дверью крикнули: «Д-ва, И-на, в лагерь».

            Еле успели одеться, схватили вещи, пришли торопить. Двойра и Мария Павловна плакали. — Выйти из тюрьмы мне было еще невыносимее, чем оставаться.

            Тюрьма как-то срослась с моим горем. А тут нужно выходить и все разрывать опять...

            Я холодно спустилась вниз. Внизу перерыли  нам карманы и книги и отпустили. Сухо про­стились с начальством. Конвойные отвели нас в мужскую тюрьму.

            Дрогнуло сердце при виде места, где еще так недавно прощались мы с Кикой. Портрет Ленина там же, но как все изменилось!

            В прихожей — солдаты, как тогда. Всюду винтовки. Один солдат подошел, заговорил и вдруг вспомнил «мальчика в кэпке». Он его почему-то запомнил. — «Как же, как же не помнить». — Он видимо искренно пожалел его, когда узнал все.

            Наконец, нас повели к лагерю. День был сильно ветреный, шли быстро и молча, сначала по дороге, потом по грубо вспаханному полю. Куски земли были так велики, что мы то и дело спотыкались, и сухая земля засыпала ноги.

            Шла довольно большая толпа. Двигались очень быстро, как всегда. Слабые и больные отставали. На них кричали конвойные. Было несколько на вид тифозных или только что вставших от тифа. Особенный цвет их лица бросался в глаза.

            Они еле передвигались, но старались не от­ставать. Одна молодая женщина с горящими щеками вся разрывалась от кашля. Она сурово шла, не оглядываясь и стараясь не отстать, но была не в силах, и на нее тоже покрикивали.

            Нас привели к огромному, красному зданию, где во дворе сидела и стояла большая, терпеливая толпа. Женщины и мужчины находились вместе. Через двор провели в какую-то гряз­ную комнату, потом в другую. Долго ждали среди людей, мешков и узлов.

            Сели на свертки. Молодая женщина с суровым лицом продолжала надрываться от груд­ного кашля. Видимо, это ее очень досадовало, и, когда я ей уступила место, она резко отвер­нулась и что-то пробормотала. Какая-то старуха старалась ее успокоить.

            Когда выкрикивали наши имена для подсчета, к нам подошел высокий мужчина и спросил нас, где молодой Д. — «Он был такой веселый, что веселил всю нашу камеру в ЧК», — добавил он.

            Я ему сказала о происшедшем.

            Наконец, нас позвали в контору. Пришли записать имя и пр. и «за что присуждены». На последнее не могла дать ответа и, с своей сто­роны, просила сообщить мне, по какому именно обвинению я приговорена. Здесь это еще не из­вестно, обещали справиться и сообщить.

            Пока я говорила у стола и молодой человек, работавший в канцелярии, рылся в толстой книге, ища сведений об аресте, я от усталости оперлась локтем о стол. Он быстро и тихо сказал: — «Вы, арестованная, помните, — комендант этого не любит». — Я густо покраснела. Он прибавил: — «Я такой же аресто­ванный, как вы».

            Гневный и громкий голос коменданта слы­шался из другой комнаты. Пройдя все записи, мы попали в боковое крыло здания — в жен­ское отделение. Прошли во второй этаж через какую-то залу, холодную и неприветливую, с жидкими колоннами, выкрашенными под мрамор, и вошли в свою камеру — третью налево от коридора. Женщин двадцать сидело по две на постелях, все закутанные, поджав ноги.

            Часть окон была выбита, отовсюду дуло, и так как огромное помещение было не топлено, я поняла, почему они так сидели. Только закутавшись можно было выдержать этот нестер­пимый холод. Все были очень растрепаны. Среди сидящих оказались Роза Вакс и Манька «мешигенер».

            Со стриженной Манькой обнялись. Это ли или другая причина привела ее в какой-то восторг. Начались крики, хохот, возня. Она то бросалась на Розу, стараясь повалить ее на постель, то бросалась ее целовать. Эти истерические выходки и в особенности свист беззубого рта так раздражали меня, что у меня стало проглядывать негодование. Я так ужасно страдала и была утомлена, что мечтала только об одном — о покое.

            Видя мое нетерпение, Манька еще боле безумствовала. Так продолжалось несколько часов.

            С Розой мы встретились сухо. Она за это время похорошела, и ярче показались мне искусственные пятна на ее щеках.

            Под окном сидела женщина, повязанная платком. Она была беременна, на последних днях; ее увели в этот же вечер — начались роды.

            И-ной и мне дали постель на обеих. Мы так и остались в шубах. Безотрадность и уныние полное. Манька продолжала свои вы­ходки. Украдкой она смотрела на меня и вдруг сказала; — «Это я нарочно, чтобы вас рассердить. Я знаю, что вы хотите покоя. Манька все знает и больше не будет шуметь». Она сразу затихла, даже двигается тихо.