Все было кончено. Утро наступило серое, как и рассвет. И лица наши стали серыми, как это одесское утро. Нас повели вниз по бесконечным лестницам. В дверях встретили наших попутчиков. Они были свежие, отдохнули от вечерних волнений, собрались в кучу и с вещами в руках отправлялись на свободу — домой.
Ни слова, ни взгляда нам, арестованным.
В глубине двора, через который нас повели, виднелась небольшая одноэтажная постройка.
Наглухо закрыты двери, постройка обыкновенная, «гараж» — не больше.
Но всякий знал, что такое этот гараж. — Спешно приводили разбуженных, испуганных людей, и здесь, вдали от всех, отнималось самое драгоценное, что у есть человека — жизнь.
Мы прошли мимо плотно закрытой двери.
Нас повели в оперативное отделение Одесской Губчека, или, просто, в «оперетку», как ее все звали.
Здесь «смертник» или комната, где запертые перед смертью люди проводят свои последние часы. — Здесь заканчиваются все счеты, им велят раздеться, — остается только умереть. Вот-вот их позовут, и короткий сухой выстрел в спину сразу прекратить мучения.
Комиссар в тужурке весело и бодро заявил кому-то, указывая на нас: — «Привел свою тройку».
Мы вошли в небольшую грязную комнату. У стола сидел солдат с испитым лицом. При виде нас он сразу обрушился потоком бранных слов. Нисколько голосов присоединилось к нему.
Здесь было много арестованных, преимущественно мужчин. Согнувшись на скамейках, в шубах, в куртках, ждали они часами своей участи.
Бледные, с небритыми лицами, растрепанные, они шептались между собой. На усталых лицах — отпечаток больших волнений, бессонных ночей. Изредка кто-нибудь ругался. Воздух был тяжел, сильно накурен; в горле — сухо. Кто-то жадно пил воду, припав к грязному крану.
Мы сидели и томительно ждали. Спины гнулись от усталости. Видно, было еще не конец мучениям; нас опять позвали и грубо опросили. Велели вывернуть карманы и сдать все. Мы положили на стол ключи, мелочи, ножи. С шеи у меня и мальчика сняли шарфы — «чтобы не повесились». — Я просила оставить мне шарф, показала, что он такой тонкой шелковой вязки, что все равно не выдержит. Сыну тоже просила оставить его шарф, он теплый, а мальчик был простужен.
Обратилась к коменданту, в котором заметила некоторое сочувствие. Он ушел и скоро возвратился с шарфами.
— «Разрешили, берите».
Нас повели во 2-ой этаж, «во вторую женскую». Ключ в замке повернулся, — с этой минуты мы были заперты.
Сразу охватило ощущение раскаленного воздуха ЧК и чувство, что в данную минуту — как бы ни было дальше — нас оставили в покое.
Большими буквами через всю спину написаны были чьей-то рукой слова: «Там, где правды нет».
Весь пол был устлан мягкими женскими телами. Хотя бы лечь на пол. Кто-то потеснился, чтобы дать место, и мы легли.
Сон покрыл все.
