Подошёл к старому нищему, спросил его, где он живёт. Он посмотрел на меня мутно-голубыми глазами и зашамкал (Господи! До сих пор виду его ужасно несчастное лицо): “Я из Пруссии. Государь поменялся нами… те, которые негодные…”. Я так и не понял кто он — инвалид или сумасшедший. Из его неясных и путаных слов я ничего не мог понять. Боже! Боже! Как мутно-голубоваты были его глаза, точно в них были все туманы, носившиеся над Мазурскими болотами…
22 апреля. Набережная Карповки, у Малого проспекта.
Позавчера были беспорядки на улицах (враждебных демонстраций Временному правительству). Я шёл по Каменноостровскому бульвару. Исаакиевскую площадь пересекала толпа демонстрантов. Впереди шли матросы (у них были особенно тёмные зверские лица) и ожесточённо били в барабаны. (В этом ожесточении было что-то восточное, что-то напомнившее мне Туркестан); в это время я заметил пустой экипаж (собственный), и мне вдруг захотелось проехать мимо этой враждебной всему богатому и “буржуазному” толпы в “собственном”. Я окликнул кучера. Он позволил мне сесть. И я ехал через Николаевский мост рядом с этой толпой, слушая восточный бой барабана, смотря на тёмные лица матросов и на белое сиротское небо, слегка розовеющее на Западе. В лицо мне дул прохладный ветер и почему-то, когда я проезжал еще по Исакиевской площади, купол Исакия, окутанный невидимой тканью воздуха, напоминал мне новгородские купола. Как было ясно в воздухе и тревожно в душе. И эта воздушная ясность, сжимаемая с душевной тревогой, была чудодейственна.
Николаевский мост 20 апр.
Записал 22-го апр. дома.
Свободное копирование
