9.VI.69. Приехал А/лександр/ Т/рифонович/. Собрали редколлегию. Вопрос первый о поэме. Единогласно решили — посылать в цензуру. Прятаться нечего — и
Тр/ифоныч/ хочет этот искус пройти. Конечно, все это может быть обращено против нас же, найдутся доброхоты, кот/орые/ вздуют такое вонючее пламя, что не отдышишься. Но иного пути сейчас нет. Лучше пусть эта вещь станет предметом обсуждения, раз уж журнал на краю. Есть, как говорится, за что пострадать. А кроме того, как верно заметил Сац, раз уж мы набрали поэму, то должны идти до конца, ибо иначе она все равно расползется в списках, а вина ляжет на редакцию. Да и нелепо выглядит редакция, пугающаяся в таком важном деле еще до того, как ей сказали «нет». Словом, с какой стороны ни погляди, — ставить поэму в 6 № — неизбежно.
Тр/ифоныч/ снова высказал все предостережения, но, в общем-то, он доволен и благодарил за доверие.
Второе дело — вопрос об уходе. Я объявил, что составл/енный/ документ подписан всеми и будет лежать в сейфе «до востребования». А/лександр/ Т/рифонович/ информировал всех о сегод/няшнем/ разговоре с Вор/онковым/. «Пусть он не думает, что я сбегаю. Я сказал, что уезжаю недели на 2—3, и хочу передать через Вор/он-
кова/, как через нейтр/альные/ Швецию и Швейцарию, тем, кто его посылал говорить со мной, след/ующее/. Повторяю: насильно мил не будешь, а после того, как мне преподнесли такую дулю, я и сам не смог бы оставаться редактором. Но в этом деле надо соблюсти необходимый minimum демократизма. Пусть собирается Секретариат, пусть будет Федин, пускай мне объяснят, за что меня снимают, и все проголосуют». Мотивировал это свое треб/ование/ Тр/ифоныч/ тем, что распространяются крайне для него неприятные сплетни и слухи, что он уже приезжал прощаться с редакцией и просил прощения за ошибки, за то, что подвел товарищей и т.п. «За границей тоже много чего пишут в газетах, передают по радио», — вставил Воронков. «Ну этого я не знаю, — отвечал Тр/ифоныч/, — газет иностранных не читаю, радио — глушат, а меня интересует то, что происходит здесь».
Вор/онков/ на все отвечал вялым голосом: «да, да, да», спросил, как его разыскать в случае нужды на юге, — и все. Видно, огорчен, что его секретная миссия провалилась. Кстати, рассказывают, что все заинтересованные лица отпираются, когда их спрашивают об уходе Твард/овского/. Барабаш гов/орил/ Радову: «Ничего подобного». Беляев ответил Вознесенскомуна Пушк/инском/ празднике: «Я ничего не знаю. Это ерунда какая-то». Никто не хочет принимать на себя это грязное дело. Но слухи делают свое дело в том смысле, что приучают к этой мысли обществ/енное/ мнение.
В редакции — хорошее, веселое настроение у всех, хотя ничего доброго жизнь нам не сулит. Но так надоели эта неопределенность и опасение, что А/лександр/
Т/рифонович/ невзначай осрамит себя добровольным уходом, что все рады, как будто избавились от смерт/ельной/ опасности. А все еще впереди.
Подписан № 5 и печатается одновременно с 4-м, загнанным на Чеховский комбинат.
Тр/ифоныч/ получает письма, вчера и Каверин прислал — с просьбой не бросать журнал и т.п. Тр/ифоныч/ показывал мне также хорошее письмо Чуковского — о его стихах. Вовремя.
Рой (Медведев. — С.Л.) был у А/лександра Т/рифоновича/ и гов/оворил/, что его письмо о статье «Ком/мунис/та» с реабилитацией Ст/алина/ получено и прочтено неск/олькими/ чл/ена/ми П/олит/ б/юро/. Подгорн/ый/ будто бы говорил оч/ень/ резко об этой статье на одном из заседаний. Рой же, как видно, напел Тр/ифоны/чу о тревоге за «Н/овый/ м/ир/» среди различн/ых/ кругов интеллигенции.
В воскр/есенье/ А/лександр/ Т/рифонович/ был во Внукове, у Вали и подробно, хорошо как-то рассказывал об этом. «Когда-то рядом со станцией подобрал обрезанные ветки тополя, взял нож у буфетчика, очистил их, принес под мышкой на дачу и забил в землю с/анти/м/етров/ на восемьдесят. Сейчас я был поражен — это огромные деревья. То же и березки, кот/орые/ я принес из леса. Как с того света пришел: сад, кот/орый/ при мне никак не плодоносил, теперь дает бездну яблок, деревья вымахали большие, — а я хожу и смотрю, будто после смерти — что тут без меня?» «Если ты посадил в жизни хоть одно дерево, то к нему придешь, по нему всегда увидишь бег жизни».
Заходил там к Исак/овскому/. Он сидит в каком-то теплом халате, закутанный, как Меншиков в Березове. Читал Жукова, «замечат/ельная/ книжка». Тр/ифоныч/ возразил — «обычн/ая/ книга сталиниста. Его Ст/алин/ сделал 2-м человеком в стране, он на Жданова мог накричать, — как же ему не вспоминать о нем с отрадой?».
«Мы всего этого не знаем», — твердил Ис/аковский/, и А/лександр/ Т/рифонович/ досадовал на его честную ограниченность. О Чехосл/овакии/: «С одной стороны, не надо было вводить войска, а с др/угой/ — как не вводить?» Примечательна эта беседа двух смоленских старых друзей: ведь Тр/ифоныч/ мог бы стать таким же — а не стал.
С чьих-то слов, кажется, от Юли, А/лександру/ Т/рифоновичу/ рассказали о Хр/ущеве/. Он прочел в «Кр/уге/ 1-м» — и пришел в восторг: «Это великий писатель, я и не подозревал, когда разрешил печатать «И/вана/ Д/енисовича/», просто поверил Твардовскому». О Жукове — сердится, говорит: «Зачем он врет в своих мемуарах? Мне пересказали, а читать я и не буду. Если уж он будет врать, кто же расскажет молодым, как было?»
«Хорошо, Ж/уков/ — сумасшедший, я — сумасшедший, но Тв/ардовский/ — не сумасшедший?» Он с охотой прибегает теперь к авторитету А/лександра/ Т/рифоновича/ и оч/ень/ тепло о нем говорит, просил кланяться.
_____________
В журн/ала/х психич/еская/ атака против «Н/ового/ м/ира/». Никогда, пожалуй, не было еще такого количества поносных статей: в «Огоньке», «Москве», «Знамени», «Лит. России» — будто по заказу, а может быть, по заказу и есть.
Я привык и только съеживаюсь на минуту, когда узнаю, что еще где-то обруган, но тут же и забываю. В этой травле одно нехорошо — все меньше надежд, что я смогу напечатать хоть строчку после кончины «Н/ового/ м/ира/».
Юлия Леонидовна Хрущева, дочь старшего сына Никиты Сергеевича Хрущева, погибшего на войне.
Свободное копирование
