24.V. Вчера к вечеру звонили из Пахры, просили приехать к Тр/ифонычу/. Мы поехали втроем: Ал/еша/, Миша и я. Тр/ифоныч/ был слаб, но разговаривал ясно. Он, видно, начинает беспокоиться — не сделал ли ложного шага. Я еще раз и очень резко говорил ему, что это — ловушка, интриганство, что Воронков принял просьбу об отпуске как отступление, чтобы самортизировать уход. Нельзя сдаваться, надо обдумать меры сопротивления. Он отвечал на это вяло, защищаясь. С одной стороны — «ничего страшного я не сделал», а с другой — «насильно мил не будешь». Но, может быть, польза этого разговора хотя бы в том, что с заявлением об уходе он не будет торопиться. Я понимаю: сейчас он измучен, ослабел, ему трудно даже подумать о каком-то сопротивлении. Просьбы о встрече, на кот/орые/ не будет ответа, имеют в себе нечто отвратительно обидное. Но что делать. Не говоря уж о журнале, он сам тысячу раз проклянет потом себя, что не бился до конца. Это будет одна бесконечная мука. И М/ария/ Иллар/ионовна/ это понимает. Что будет с ним, когда он лишится журнала? Пристань он потеряет, станет пить уже беспробудно, и будет его носить, как оторвавшуюся лодку.
Себя он исказнит, будет раскаиваться в своем малодушии — а поздно будет.
Дем/ентьев/ завел снова разговор — отложить поэму. Но Тр/ифоныч/ этого не хочет. Ему кажется, что это будет красивая гибель — не административный, а литерат/урный/ повод для конца ж/урна/ла.
Так и уехали, в сущности, ни с чем. Одна надежда, что он «выскочит» до понедельника и сам заново передумает всю ситуацию.
Вечером никуда идти не хотелось, но Св/етлана/ потащила к Лифшицам — и хорошо сделала. Был там Галич, только что вышедший после инфаркта, и пел часов 5 подряд свои песни. Это особый жанр и в целом интересный, интересный в общественном смысле. До сих пор я слышал раза два лишь хрипящие, писаные-переписаные его пленки. Там мне это не нравилось, а тут оставило серьезное впечатление. Песни-поминки по убиенным, с памятью об Освенциме и Колыме. Но лучше всего и оригинальнее — его смешные песни, в кот/орых/ один эффект: выхолощенная надутость, официальщина, прилизанность газетных формул — а за ними дикость и грубость жизненных инстинктов, животных интересов. Раскол жизни на казовую, официальную сторону и грубая натура личных вожделений. «Баллада о прибавочн/ой/ стоимости», «Тов/арищ/ Парамонова» и др/угие/.
Всюду клеймится ставшее нормой общественное лицемерие. Во времена Т/олсто/го животные интересы вуалировали словами о добре, заботе о меньшом брате и проч. Сейчас в ходу другое: Свой интерес прикрывается «обществ/енной/» фразеологией. И все будто сговорились считать существующим то, что она обозначает, хотя каждый по отдельности знает про себя твердо, что этого нет. Песни Галича превосходно передают разрыв действительных интересов людей и тех внешних, праховых форм, в какие они одеты.
Свободное копирование
