В Свердловске об арестах говорили шепотом. Перебирали взятых пофамильно, спрашивая: «А этого – за что?» Почти у каждого был арестован друг или товарищ, в вину которого трудно было поверить. И не верили. Строили догадки, но толком никто ничего не знал. Тысячи людей были объявлены врагами народа, многие исчезли навсегда. Нельзя было предвидеть, на кого обрушится очередная беда. Встречались только с близкими. Лишних вопросов не задавали. От постоянной тревоги многие почти ничего не ели и боялись каждого стука. Кто-то держал наготове чемоданчик со сменой белья. Уверенности в завтрашнем дне не было ни у кого.
На место арестованного работника назначали другого, его арестовывали следом, арестовывали и этого, вновь назначали и вновь арестовывали. На заводах Уралмаша начался кадровый голод. В Управлении Пермской железной дороги был период, когда здание пустовало, и за служебными столами не было людей.
Из нашей семьи в 1937 году меня арестовали первым. Кроме меня были арестованы мой отец, Михаил Михайлович, два его брата, Дмитрий и Яков, сестра Анастасия и ее муж Борис. Всех шестерых впоследствии реабилитировали. Меня – живого, а их – посмертно.
Уцелела только моя двоюродная сестра. Она родилась в 1934 году и после ареста родителей осталась на руках второй сестры отца. Сестра отца была домохозяйкой и нигде не числилась, видимо этим и объясняется то, что ни ее, ни племянницу не тронули, видимо, невнимательность работников НКВД спасла им жизнь.
Жен обычно арестовывали следом. Вместо статьи им в уголовном деле писали «член семьи врага народа». После того, как забрали меня и отца, моя мать Юлия Андреевна два года петляла, меняя адреса. Это позволило ей спастись.
Мне было 20 лет. 28 апреля 1937 года, я почему-то проснулся очень рано, хотя накануне я лег около полуночи, был в театре музыкальной комедии, смотрел оперетту «Мадемуазель Нитуш» и приехал домой поздним трамваем. Проснувшись, я долго ворочался, думал заснуть опять и пролежал с открытыми глазами, до тех пор, пока в комнату не начали проникать первые лучи солнца. Вдруг среди тишины я услышал, как кто-то отпер входную дверь. Послышались осторожные шаги, скрип сапог и тихий разговор. Я слышал только отдельные слова. Кто-то спросил: «Дома ли?» Другой голос ответил. Дальше говорили шепотом, потом на несколько секунд установилась тишина. Я думал, что бы это могло значить, и в этот момент раздался стук в дверь. На мой вопрос: «Кто там?» ответил незнакомый мужской голос: «Вас вызывают к телефону родители». Удивленный я открыл дверь.
На пороге оказались военные в синих фуражках в синих фуражках с красными околышами и мой сосед по коммунальной квартире с женой, которые оказались понятыми. С соседом Смирновым мы занимали одну квартиру, в двух комнатах жил он с семьей, а в третьей – я. Квартира была ведомственная и числилась на балансе проектного института, где мы оба работали, он – инженером, а я – техником.
Понятых усадили на стулья. Мне предъявили ордер на арест и велели одеваться. Одеваясь, я спросил старшего из военных, с двумя кубиками в петлице: «За что вы меня арестовываете? Я не преступник!» «Вам должно быть известно, за что» – ответил лейтенант, скользнув по мне безразличным взглядом, и приступил к обыску.
Все это было так внезапно, так неожиданно. Какой-то арест, какой-то обыск. Что они ищут? Я даже ущипнул себя, проверяя, не сон ли это. Но это был не сон. Моя комната знакомая до мелочей, окно, со второго этажа видна улица, по который я каждый день иду к трамваю, чтобы ехать на нем на работу. Хотя все и было похоже на сон, но выглядело и делалось по-настоящему.
В комнате были сотрудники НКВД, они были вооружены, одеты по форме – в пальто защитного цвета гражданского типа с поясом и нашивкой на рукаве. На нашивке была изображена эмблема – карающий меч. Фуражки сотрудников НКВД были особого, только для них установленного ярко-синего цвета с красным околышем из сукна. Этот контраст на фуражках НКВДшников почему-то вызывал у меня ассоциации с голубыми мундирами IIIжандармского отделения Николая I.
Я не удовлетворился ответом лейтенанта и вновь спросил, глядя в холеное самодовольное лицо с маленькими белесыми глазами:
– Я за собой никакой вины не чувствую. В чем я виноват? Скажите мне!
– Все говорят, что ничего не знают. А потом на допросе сами признаются, что они – враги народа, да еще какие.
Немного помолчав, лейтенант продолжал:
– Мы арестовываем только с санкции прокурора, не нарушая законов Сталинской конституции.
К обыску приступили четверо сотрудников. Двое из них были кадровыми следователями госбезопасности, а двое других, помоложе, были курсантами Свердловской школы следователей. Одеты они были в шинели с петлицами, на которых четко выделялись большие буквы «СШ». Школа следователей была создана в период массовых арестов, на которые собственных сил НКВД уже не хватало.
При моем аресте эти двое были как бы не в счет, они проходили стажировку, выполняя только отдельные поручения наставников. Одного из них лейтенант поставил у двери, другого у окна, чтобы отрезать мне возможные пути к побегу.
Обыск начали с книг. Их было немного. Две книги их заинтересовали, их отложили к изъятию – допрос Колчака издания центрархива СССР и известный труд Клаузевица «О войне». Кроме книг забрали блокнот с фамилиями и адресами. Простукали стены, перетрясли кровать, перевернули письменный стол, чтобы узнать, нет ли секретов в нем, провели линейкой по ребрам батареи. Больше нечего было смотреть. Обыск был окончен.
Старший следователь сел за стол, составил протокол. Закончив, он поднял голову, откинулся на стуле всем корпусом, и вдруг спросил меня:
– Где вы были накануне вечером? Мы приходили за вами, но вас не было дома, пришлось прийти вторично.
– А разве я не могу быть там, где хочу? – сказал я зло, не два ответа на его вопрос. Лейтенант молча покачал головой.
Сочтя все дела законченными, лейтенант встал из-за стола, освободив стул, и бросил взгляд на понятых:
– Подпишите протокол допроса.
Смирновы разом поднялись со стульев. Первым подошел муж. Стоя он взял ручку дрожащими руками и подписал. Затем к столу подошла жена, она села на стул и быстро, не читая, расписалась. Все время обыска понятые просидели молча, не шелохнувшись. Они были подавлены, потрясены и растеряны. Моя жизнь шла на их глазах, мне только исполнилось 20 лет. Они не видели во мне врага народа.
Забегая вперед, хочу сказать, что страх моих соседей был не напрасен. Инженера Смирнова арестовали в октябре 1937 года, чуть позже взяли его жену, судьба их дочери-подростка мне неизвестна.
Как только жена Смирнова поставила подпись, в комнату, открыв лапой дверь, зашел их кот, серый и мохнатый. Его внезапное появление привлекло всеобщее внимание. Усевшись возле двери, кот спокойно смотрел на своих хозяев. Курсант-стажер по-детски улыбнулся, и хотел, было, взять кота на руки, но окрик лейтенанта остановил его. Видя недовольство наставника, курсант вытолкнул зверя из комнаты.
Мне велели одеться. Дверь я не закрыл. Мой ключ так и остался в двери.
Когда меня вывели на улицу, было 8 утра. Двое мальчишек-школьников с сумками через плечо, увидев меня в окружении военных, закричали: «Арестованного ведут!» и тут же исчезли за углом. День был ясный, веселый, радостный. В снегу темнели большие проталины, на деревьях было много птиц. Неизвестно откуда подъехала черная, мрачная машина-фургон, именуемая в народе черным вороном. Меня усадили внутрь. Двери закрылись.
