Кульбит в исполнении архитектора перестройки
В главе «Downshiftingв прошедшем времени» я не упомянул ещё одного опального деятеля на закате советского строя — Александра Николаевича Яковлева. Летом 1973 года с поста руководителя Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС его отправили в почётную ссылку послом СССР в Канаде. А вскоре в ту же страну работать собкором прилетел я. Год спустя я получил редакционное задание организовать интервью с кем-либо из жителей Страны кленового листа по поводу деятельности академика Сахарова, которая приобретала всё более вызывающий антисоветский характер, и отправился за советом к Яковлеву — не как к послу, а как к недавнему руководителю партийно-государственного аппарата пропаганды. Как обычно, Александр Николаевич стал охотно делиться мыслями, а заодно рассказал то, что, в отличие от меня, знал по прежней работе:
— Сахаров, безусловно, выдающийся учёный и внёс огромный вклад в оборону нашей страны. Но, в силу своей причастности к сверхсекретным проектам долгие годы живя и работая в условиях строжайшей изоляции, он оторвался от действительности, плохо понимает происходящее в мире. Тем не менее Сахаров возомнил себя великим политиком, хотя, как многие учёные, страдает идеализмом, не разбирается в элементарных вещах и не желает видеть, что под сурдинку разговоров о разрядке Запад продолжает вести против нас ожесточённую борьбу на всех фронтах, в том числе идеологическом. Более того, академик, похоже, не сознаёт, что своей нынешней деятельностью, своими постоянными заявлениями и публикациями играет на руку нашим врагам. Недаром его так превозносят на Западе...
Во время наших бесед с глазу на глаз посол порой вставал из-за стола и, прихрамывая, начинал расхаживать по кабинету. Так было и в тот раз. Вернувшись за стол, Александр Николаевич продолжил:
— В данном случае есть ещё одно немаловажное обстоятельство: по своей натуре Сахаров — человек упорный, даже упрямый и вместе с тем легко поддаётся стороннему влиянию. Это стало особенно очевидно после того, как он сошёлся с Еленой Боннэр. А она, как говорится, женщина с богатой биографией, настоящая б....! После войны, рассчитывая выгодно выскочить замуж, Боннэр ошивалась около престижных московских вузов вроде МГИМО и охотно ложилась под любого. А когда прибрала к рукам Сахарова, сделала его подкаблучником. В документах, которые мне доводилось читать, работая на Старой площади, утверждалось, что академик, как говорится, в рот ей глядел, а та будто бы даже его поколачивала.
Через одиннадцать лет, работая собкором в Вашингтоне, я стал свидетелем примечательного эпизода. В августе 1985 года, несмотря на предостережения ряда представителей высшего партийного руководства («Можно не сомневаться, что на Западе Боннэр будет использована против нас. Никакой порядочности от неё ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке», — скажет секретарь ЦК КПСС М. В. Зимянин), Елене Георгиевне разрешили выехать в США — сделать шунтирование. Как и предвидел Зимянин (и не только он), за океаном Боннэр, как сейчас бы сказали, оттянулась по полной программе.
Поселившись в Бостоне в доме Татьяны Янкелевич, своей дочери от первого брака, она в ожидании операции направо и налево давала интервью американским журналистам. Надо ли пояснять, какими словами вторая жена Сахарова крыла СССР к вящему удовольствию администрации Рейгана, который двумя годами раньше обозвал нашу страну империей зла. К тому времени многим советским диссидентам уже стало ясно, что, по выражению Александра Зиновьева, они «целились в коммунизм, а попали в Россию». Многим, но только не Боннэр. Та каждый день выходила покурить на терраску дочернего коттеджа, рядом с которым круглосуточно дежурили представители заокеанских СМИ (некоторые телеканалы даже пригнали туда автофургончики, чтоб их репортёрам было где ночевать), и скармливала им бесконечные истории об ужасах жизни в нашей стране.
Так бы, наверное, и продолжалось до тех пор, пока словоохотливую рассказчицу не увезли на операцию, но вмешался один из тех жителей Соединённых Штатов, в ком постоянное промывание мозгов не подавило чувство fairplay, т. е. честной игры или, попросту говоря, объективности. Увидев в одной из местных газет очередную публикацию с фотографией Боннэр, где ту изобразили с неизменной сигаретой, этот человек обратился в редакцию с письмом: «Если миссис Боннэр действительно приехала к нам делать шунтирование, то почему она не делает то, что первым делом сделал бы любой человек с больным сердцем — не бросит курить?». Письмо напечатали, и в тот же день Елена Георгиевна перестала являться американцам с телеэкранов и журнально-газетных полос.
Но самым удивительным во всей этой истории с Сахаровым стал её финал. 14 декабря 1989 года академик преставился, а через несколько дней вышел очередной номер архипопулярного тогда еженедельного журнала «Огонёк». Он был целиком, от первой до последней строчки — случай беспрецедентный! — посвящён Сахарову и состоял из панегириков, сочинённых многими известными людьми той поры, провозгласившими себя демократами, авангардом горбачёвской перестройки. (Более точное определение этому процессу в том же 1989 году дал упоминавшийся выше Зиновьев, назвав его катастройкой, но тогда великий провидец, десятилетием раньше высланный за инакомыслие из СССР, всё ещё был неугоден Кремлю, и до отечественного читателя его повесть, так и называвшаяся — «Катастройка», дошла лишь годы спустя).
Вынув «Огонёк» из почтового ящика, я стал листать журнал и обомлел: номер открывала многополосная статья того самого Яковлева, кто пятнадцатью годами раньше поделился со мной пикантными подробностями о Сахарове и его второй супруге. К тому времени Александр Николаевич не только вернулся из канадской ссылки в Москву, но и стал правой рукой Горбачёва в звании архитектора перестройки. В «Огоньке» он представил покойного не только великим учёным, но и отважным борцом с тиранией, нравственным ориентиром, чью кончину общество должно горько оплакивать и воспринимать невосполнимой утратой. И, разумеется, ни слова о том, что Яковлев поведал мне в 1974 году. В такой ситуации ему, в соответствии с древней традицией, лучше бы промолчать, но он посчитал возможным — и нужным — возложить на могилу покойного самый пышный венок из дифирамбов.
Примечательно, что, как потом вспоминал яковлевский выдвиженец —главред «Огонька» Виталий Коротич, Горбачёв, в отличие от соратника, наотрез отказался написать хотя бы одну фразу в память о Сахарове. Видимо, тогда Минеральный секретарь ЦК КПСС ещё не знал (а может, Яковлев не успел его надоумить), что он, как примется утверждать спустя 20 лет, ещё в молодости решил посвятить свою жизнь борьбе с коммунизмом.
