авторів

1427
 

події

194041
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » Tatiana_Kuzminskaya » Жизнь на даче

Жизнь на даче

16.05.1862
Покровское, Тульская, Россия

 Уже середина мая 1862 г. В доме у нас суета. Во всех комнатах идет укладка. Мама целый день отдает приказания.

На дворе валяется солома и сено, и буфетчик Григорий укладывает в ящик посуду.

Я радуюсь отъезду в Покровское. Мы должны ехать завтрашний день. Но нам не суждено было выехать: приехал Лев Николаевич из Ясной Поляны на три дня. Он выразил такое сожаление, что мы уезжаем, что мама откладывает наш отъезд.

Я не очень огорчена: мы все так рады его видеть. Он едет в Самарскую губернию к башкирцам на кумыс. С ним едут его два любимых ученика и лакей Алексей.

- А где же ваши ребята? - спрашивает отец.

- Я оставил их в гостинице.

- Да привезите их к нам, мы приютим их, а сейчас останетесь у нас обедать.

Лев Николаевич, видимо, был доволен за ребят и остался у нас обедать.

За обедом я смотрела на Лизу и наблюдала за ней; она сидела возле Льва Николаевича. С ее лица не сходила улыбка. Она говорила тихим, ненатуральным голосом, что всегда бывало, когда она хотела нравиться или бывала чем-нибудь довольна. У нас это называлось "миндальничать".

- Посмотри, Соня, как Лиза миндальничает с Львом Николаевичем, - шепнула я Соне.

Отец расспрашивал Льва Николаевича о здоровье, потом разговор перешел к его деятельности. В те времена Лев Николаевич занимался школой и был мировым посредником.

- Я думаю, трудно теперь ладить вам с дворянством, - говорил отец.

- Я так устал от этой должности, мне до того надоела борьба с дворянством, что я уже просил об увольнении, - отвечал Лев Николаевич.

- Я слышал, что ваш предводитель Минин интриговал против вас, - говорил отец, - а губернатор Дараган и министр внутренних дел Валуев отстояли вас. Мне рассказывал про это А.М. Исленьев.

- Да не один Минин интриговал против меня, и помещики-дворяне постоянно жаловались на решения мои их спорных дел с крестьянами и дворовыми людьми. А уже особенно было трудно с помещицами. Вот, например, одна из мелкопоместных помещиц жаловалась, что ее дворовый человек по болезни ушел от нее, а она потребовала, чтоб его вернули так же, как и его жену. И, когда я решил дело в пользу жены и мужа, она жаловалась. Мое решение отменили в мировом съезде. Но потом дело перешло в губернское присутствие и там решено было в мою пользу.

- Экие порядки у нас на Руси, - говорил отец. - Не скоро еще привыкнут к новым законам.

- А в особенности женщины, они прямо не могут, не хотят понять и признать, что должны отказаться от прошлого, - говорил Лев Николаевич.

Отец засмеялся.

- Да, - сказал он, - с этим народом не скоро справишься. Тупое упрямство.

Я внимательно слушала весь рассказ Льва Николаевича, и последние слова отца покоробили меня.

"Зачем он так говорит? Он этого не думает, я знаю", - говорила я себе. Я хотела вступить в разговор, но не решалась. По годам моим это было не принято. Я волновалась и чувствовала, как краснею.

- Папа, - вдруг сказала я, - зачем ты так говоришь. Ты так не думаешь, я знаю наверное, наверное, что... - путаясь говорила я.

Все с удивлением посмотрели на меня, мама сделала строгие глаза. - Ого. Какая заступница женщин у нас! Ах ты, моя милая, и так раскраснелась, - вдруг весело сказал отец, взглянув на меня.

- Простите, M-me Viardo, никогда не буду, - засмеявшись, сказал Лев Николаевич.

Мне стало совестно и неловко и от волнения хотелось плакать. "Лучше бы меня из-за стола выгнали", думала я. "Что я сделала? Что я сказала папа? и мама недовольна..."

Лиза мягким голосом обратилась к Льву Николаевичу, как бы извиняясь за меня:

- У нас Таня часто говорит, чего нельзя говорить, она еще этого не понимает.

Ответа Льва Николаевича я не слышала.

После обеда Лев Николаевич привел своих двух учеников: Егора Чернова и Васю Морозова.

Отец приласкал мальчиков и ушел к себе, а мы, сестры, и брат Петя, обступили их и закидали вопросами.

Лев Николаевич стоял тут же; он, видимо, был доволен ребятами, как они по-детски скромно и непринужденно держали себя.

Я заметила, что Соне хотелось что-нибудь изобразить с ними: заставить их говорить, приласкать, но она как будто сдерживала себя. Она боялась известной фальши в непривычных отношениях с крестьянскими ребятами. Соня знала, что эта фальшь не ускользнула бы от внимания и чутья Льва Николаевича.

- Вы хотите есть? Вы обедали? - спросила я.

- Спасибо, мы уже пообедали, - отвечали мальчики.

- Соня, распорядись, чтобы их отвели к Трифоновне и напоили чаем, - сказала мама, - а нам пора собираться в театр.

Петя принес им мятных пряников и ушел с ними.

Лев Николаевич уехал, сказав, что приедет в театр.

Я плохо помню этот вечер. Пьесу давали незначительную. Лев Николаевич пришел к нам в ложу. Он сильно кашлял, похудел с тех пор, как мы не видели его, и, как нам казалось, был раздражителен и чем-то озабочен.

Поужинав и раскритиковав пьесу, он уехал. Вечером, когда мы легли спать, я заметила, что Соня была особенно грустна. Ложась спать, она дольше обыкновенного стояла на молитве.

Я молчала, наблюдая за ней, но не вытерпев, тихо окликнула ее:

- Соня, tu aimes le comte? (Ты любишь графа? (фр.)) - спросила я.

- Je ne sais pas (Я не знаю (фр.)), - тихо ответила она; по-видимому, ее не удивил мой вопрос.

- Ах, Таня, - немного погодя заговорила она, - у него два брата умерли чахоткой.

- Так что же, он совсем другого сложения, чем они. Поверь, что папа лучше нас знает.

Соня долго не засыпала. Я слышала ее невнятный шепот и видела, как она утирала слезы.

Мы больше не говорили с ней. Ответ ее "Je ne sais pas" - разъяснил мне многое.

"Стало быть это бывает, двойственность чувств? - думала я, - или же это переход к другому чувству?", и мысли мои путались.

Майская ночь чуть пробивала свет через завешенные окна. Во дворе прокричал наш петух, а я все не спала. "А Поливанов? - думала я, - ведь он ей сделал предложение, она согласилась, но он сказал, что она свободна и не связана словом. Да, любовь ее раздвоилась... "Вода утекает", - как предсказала няня. Когда она видит Льва Николаевича, она всей душой льнет к нему; когда я получаю письмо от Поливанова, она с нетерпением перечитывает его! А Лиза?" - И усталые мысли мои сменялись одна за другой и перелетали в Петербург и унесли меня еще дальше, дальше в неведомый, сладостный мир...

На другой день после отъезда Льва Николаевича подводы стояли уже у крыльца.

Как я любила эту беспорядочную суету! Она сулила мне любимое мною Покровское, сулила свободу от уроков и чудную природу.

В пять часов вечера и для нас экипажи были поданы. Меня посадили с малышами и няней в карету, чем я была очень недовольна.

Я не в духе, ворчу, толкаю мальчиков, они топчут мне ноги.

Но вот миновали Петровский парк, Всесвятское, и мы дома. Я забываю дорожные неприятности, мне легко и весело. Соню мама позвала помогать в раскладке.

Лиза пошла наверх устраивать нашу комнату.

Дача наша была двухэтажная. Внизу жили родители, гувернер с старшими мальчиками, потом была комната для приезжих, большая гостиная, столовая и терраса. Наверху помещались дети с няней, прислуга, и была наша большая, светлая комната с итальянским окном; из окна был веселый, живописный вид на пруд о островком, церковь с зелеными куполами. Живописная дорога, извиваясь, вела из города к нашей даче Мама называла нашу комнату "комнатой трех дев".

Мне было поручено заботиться о чае, но я упросила Трифоновну приготовить все за меня и побежала с братом Петей в сад. Мы обежали все знакомые места. Весна в полном разгаре, пахучая от распустившихся нарциссов и фиалок. Меня сразу охватил этот беспредельный весенний деревенский воздух после городской духоты. Нас позвали пить чай. На террасе уже накрыт стол, и кипит самовар. Свежий белый хлеб, холодное мясо и молоко ожидают нас. Все это на воздухе кажется мне совсем особенным.

На другой день я раскладывалась и устраивала нашу комнату.

Многие еще не переехали на дачу. На лето был приглашен отцом молодой сын профессора Пако для практики французского языка с мальчиками. Отец был очень любим в семье профессора.

Должна была приехать и Клавдия, чему я очень радовалась.

"Она милая, веселая и влюблена в брата Сашу", - решила я.

Год от году жизнь наша становилась многолюднее и шумнее. Три меньших брата, Петя, Володя и Степа, подрастали и наполняли дом шумом молодости.

Все три мальчика были различны. Черноглазый Петя был мой любимец. Всегда спокойный, прекрасного характера, он умел всех расположить к себе.

Степа был взбалмошный, суетливый и очень способный мальчик. Володя - кроткий идеалист, с музыкальными способностями, любимец матери из-за слабого здоровья.

Понемногу все стали съезжаться. Приехал и брат Саша, веселый, довольный, сдавший экзамен. Он привез с собой гитару и выучился аккомпанировать пению.

Через неделю отец привез Клавдию, и появился ожидаемый нами Жорж Пако.

Это был юноша 20 - 21 года, среднего роста, с впалой, чахоточной грудью. Застенчивый, безответный, сентиментальный, но охотно принимавший участие в нашем общем веселом настроении.

Да в нашем доме было бы и мудрено жить иначе. Дом был полон беспечной, оживленной молодежи. Летняя жизнь понемногу развертывалась, распускалась, как пышный цветок, но для меня она была еще нерасцветшей: я ждала приезда Кузминского, но ни его, ни писем не было.

Я не могла понять, что бы это значило, и очень тревожилась.

Лиза в Покровском как бы переродилась. Она всегда почти была в хорошем, спокойном настроении.

Лев Николаевич писал нам, что он живет у башкирцев в кибитке, что пьет кумыс и что Алексей и он быстро поправляются, что вернется в июле и привезет нам траву ковыль.

Это было в начале июня. Был жаркий летний день. Я стояла наверху, в нашей комнате, у окна. Уже был первый звонок к обеду, когда я увидела издали, как на нашу дорожку повернула коляска.

Кто в ней сидел, я разобрать не могла, но ясно видела правоведскую треуголку.

"Да ведь это же Кузминский! - чуть не вскрикнула я, - а кто с ним?"

Как стрела, полетела я к Соне. Она сидела наверху у няни.

- Соня! - закричала я, - Саша Кузминский едет к нам.

- Ну-у! Где ты видишь его? - спросила Соня.

- Да вот, вот, они поворачивают у Мартыновской дачи, - кричала я.

Соня побежала вниз встречать их, а я в нашу комнату, прямо к зеркалу. Я поспешно оправила прическу, обмахиваясь, чтобы не быть красной.

- Федорушка! - кричала я, - давай розовый пояс, Кузминский приехал! - и, обняв ее за плечи, я легко покружилась с ней.

- Неужто приехали? Вот вам радость-то, - сказала Федора.

Она, конечно, знала про нашу любовь.

Но вот мы вместе. Встреча наша радостная. После обычного поцелуя мы внимательно оглядывали друг друга, и мне кажется по выражению его лица, что он мысленно говорит мне то же, что думаю и я:

"Ты все та же, и я люблю тебя".

Он дает мне большую коробку конфет.

- Это вам, кузинам, - говорит он, чтобы не выделить меня при всех.

С ним приехал его вотчим Шидловский, воронежский помещик. Мама очень любит его, она рада его видеть - он женат на ее родной сестре.

Обед был с опозданием, так как мама велела что-то подкинуть для гостей.

После обеда мы все, кроме родителей и Шидловско-го, пошли на длинную прогулку.

- Ты надолго приехал к нам? - спросила я Кузминского.

- Нет, к сожалению, я должен скоро уехать в Волынскую губернию, в свое имение, которое я получил в наследство от отца.

- Что же ты там будешь делать? - спросила я.

- Меня посылает туда Вячеслав Иванович, мой вотчим. Я должен буду осмотреть и познакомиться с своими владениями, - не без гордости, как я заметила, отвечал Кузминский.

- А большое имение? - спросила я.

- Две тысячи десятин, - отвечал он.

- Какая скука будет тебе одному сидеть там и заниматься хозяйством, - сказала я, - не веселее ли жить с нами?

- С вами прекрасно жить, но мне и там надо быть и интересно все-таки будет посмотреть и ознакомиться с своим наследством. До сих пор мать за глаза управляла имением, как моя опекунша.

Мне не понравился ответ его, мне стало завидно, что у него есть другие интересы, а у меня их нет.

- Да к тому же я не мог бы долго оставаться у вас это лето, - продолжал он, - твои родители, пожалуй, будут этому противиться.

- Кто тебе сказал? - спросила я.

- Меня предупредил об этом вотчим.

- Какие глупости! - воскликнула я. - Почему?

- Потому что тебе уже скоро 16 лет.

- А чему мешают мои 16 лет? Это папа все чего-то боится, - сказала я с досадой. - Он одно время придирался к Соне и к Поливанову, но мама все уладила, так и теперь будет.

Я не хотела портить нашего первого свидания какой-либо неприятностью и переменила разговор.

- Но, ведь, ты погостишь у нас теперь? - спросила я, улыбаясь.

- Конечно. Вячеслав Иванович остается в Москве недели две, и я с ним; я так рад, что сдал трудный экзамен и опять попал к вам.

- А я как ждала тебя, - сказала я, - ты сильно опоздал с приездом.

- У вотчима были дела в Петербурге, и я дожидался его, и не писал тебе, потому что почти ежедневно собирались в дорогу.

- Кузминский. иди скорее, - послышался голос Саши, - будем в чехарду играть, посмотри, какая прямая, торная дорожка!

Мы порядочно отстали от всех и побежали догонять их. Я присоединилась к сестрам. Клавдия шла стороною, и я заметила, что у нее были заплаканные глаза

- Клавочка, что с тобой? - спросила я. - Чего ты плакала?

- Так, ничего, - отвечала она, потупя глаза.

Мне стало жаль ее, я понимала, что это брат чем-то огорчил ее. Я молча обняла ее и так шла с ней.

- Я, может быть, могу помочь тебе? - сказала я тихо.

- Вы знаете, Танечка, - начала она, - ведь Александр провел вчера целый вечер у Мартыновых и сегодня только и говорит о Юленьке. Его опять звали туда, и он хочет идти.

- Я не пущу его! Он не пойдет, - сказала я решительно. - Приехал Кузминский, мы будем петь, разговаривать, сидеть все вместе. Не горюй, - утешала я ее. - Он намедни, когда ты ушла, так хвалил тебя.

- Неужели? - улыбаясь сквозь слезы, говорила Клавочка.

- Да, да, но будь веселой, не кисни, пойдем бегать в горелки, я сейчас устрою на этой лужайке.

И мы побежали созывать всех на игру. Я успела шепнуть брату на ухо, чтобы он стал в паре с Клавдией. Он только кивнул мне головой.

Кузминский остался у нас в Покровском, а вотчим его уехал в Москву.

Погода все дни стояла сухая и ясная. Не думая о предстоящей разлуке, мы всецело пользовались нашей молодой жизнью, как будто все сговорились быть дружными и веселыми.

По воскресеньям к нам обыкновенно приезжала на весь день семья Перфильевых, наших хороших знакомых. За столом нас сидело около 20 человек. Генерал сидел около папа, и у них шел серьезный разговор, а мы все приумолкли, когда вдруг тишина и чинность стола была нарушена: меньшой сын Перфильевых, 14-летний Саша, был недоразвитой, наивный мальчик. Он сидел около Сони, все время умильно глядя на нее. Вдруг взяв рукав ее платья, он стал усиленно перебирать его пальцами. Соня конфузливо улыбалась, не зная что бы это значило.

- Pourquoi touchez vous la robe de m-lle Sophie? (Зачем ты трогаешь платье Софи? (фр.)) - послышался вдруг резкий голос Анастасии Сергеевны, матери Саши.

Саша, нисколько не смутясь, прибавил:

- Влюбле-ен.

Все дружно засмеялись, и все взоры обратились на Соню, более смущенную, чем ее обожатель.

Сейчас после обеда неожиданно приехал к нам из Москвы и наш недавний знакомый профессор, Нил Александрович Попов.

Это был человек лет 35, степенный, с медлительными движениями и выразительными серыми глазами.

Мысленно я определяла его так:

"Это гость папа, с умными разговорами, он не наш. Ведь профессора не влюбляются".

Но однажды мама очень удивила меня, сказав:

- Соня очень нравится Попову.

- Вот на какое веселье попал я к вам, - говорил Нил Александрович, - никак не ожидал застать в Покровском такое большое общество.

Общество наше еще увеличилось. К нам пришли соседи: Юлия Мартынова, хорошенькая кузина ее Ольга со своим братом и родственник их, студент Михаил Андреевич Мартынов, умный бойкий малый, до университета живший всегда за границей и говоривший всегда по-французски.

Варенька, дочь Перфильевой, фрейлина 22 лет, по нашей просьбе затеяла разыграть пословицу: "Не все то золото, что блестит", и поставить живую картину.

Поднялась суета, разрыли все вещи матери, доставая шарфы и платки. Сюжет этой пословицы был известен Вареньке: ее играли в Москве, и она должна была раздавать нам роли.

В пословице я не участвовала. Лиза отлично исполнила роль старой нянюшки, Варенька - матери, а Соня - дочери драматического характера.

"Как Соня умеет представлять драматические роли", думала я, глядя на нее. "Мне даже плакать хочется".

Но не я одна глядела на ее тонкую грациозную фигуру, на ее оживленные, большие глаза. Нил Александрович не спускал с нее глаз.

Сюжета пословицы я хорошо не помню.

Живая картина должна была изображать фантастическое похищение нимфы, ехавшей на колеснице, запряженной тремя бабочками.

Я всегда радовалась всяким затеям, но никак не ожидала, что эта затея доставит мне огорчение, в чем я, впрочем, частью сама была виновата.

- Три бабочки будете ты, Соня, Ольга и Юленька, - сказала Варенька. - А ты, Таня, надень белое платье, - ты будешь нимфа. На голову венок и крылья, оставшиеся от костюмированного вечера.

- А кто же будет похититель? - спросила я.

- Твой кузен Александр Михайлович.

- Нет, пускай будет лучше Михаил Андреевич, - сказала я.

В эту минуту я взглянула на Кузминского и поняла, что произошло что-то неловкое.

"Что я сделала, зачем я это сказала?" - промелькнуло у меня в голове. По выражению лица Кузминского я поняла, что я задела его самолюбие. Но было уже поздно, и я стала глупо объяснять причину своего желания.

- Вы такой черный, - обратилась я к Михаилу Андреевичу, - и будете настоящий выходец из ада, а Кузминский будет около колесницы с жезлом.

- Может быть, Александр Михайлович не захочет уступить своей роли, - сказал Михаил Андреевич.

- Нет, пожалуйста, - отвечал за меня Кузминский, - я не буду участвовать, потому что не успею гримироваться. Саша, - обратился он к брату, - возьми мою роль.

Саша согласился.

Когда я, одетая, сошла вниз, все уже было готово. Михаил Андреевич, весь в красном, действительно напоминал жителей ада.

Кузминский, разговаривая с Варенькой, не обратил на мой костюм никакого внимания, что мне было неприятно, и во мне шевельнулось чувство досады.

- Вы знаете, как надо позировать? - спросила я Михаила Андреевича, стараясь так говорить, чтобы меня слышал Кузминский.

- Знаю, - отвечал он. - В первой картине с бабочками я не участвую. Во второй - я похищаю вас, но, к сожалению, это представить трудно, я буду лишь красться к колеснице с протянутыми руками. А в третьей - ваши крылья отпадают, вы умираете, и я стою над вами. Так ведь?

- Да, так, - ответила я.

Когда отдернули занавес второй картины, я упорно глядела на Кузминского. Он сидел в задних рядах.

Наши глаза встретились, я прочла в них скорбь и злобу. Я все забыла в эту минуту, и, должно быть, мое волнение было настолько сильно, что я почувствовала, что не могу устоять на высокой колеснице. Я сильно пошатнулась назад и упала бы, если бы Михаил Андреевич не поддержал меня сзади рукой между крыльями.

Представление кончилось. Мы сидим за чаем. Пако садится около меня. Он участливо смотрит на меня.

- Отчего вы такая грустная? - говорит он. - Ваша картина была очень красива.

Меня тронуло его участие. "Милый, добрый, - думаю я, - а как часто все подтрунивают над ним, а в особенности Кузминский, а он никогда не обижается. А Саша?" и я мысленно опять возвращаюсь к своему горю.

Но вот все разъехались. Сестры ушли наверх, мама ложится спать. Отец уехал с Поповым в Москву. Я иду к матери, хотя уже поздно.

- Ты что же не ложишься? - спрашивает она меня.

- Мама, мы поссорились с Сашей, - говорю я. - Что мне делать? Скажите мне.

- За что поссорились? - спрашивает мама. Я рассказала ей все, что было.

- Он, пожалуй, уедет от нас, - говорю я со слезами на глазах.

- Нет, не уедет, мы его не пустим, - говорит мама, чтобы утешить меня. - Но зачем же ты так неловко поступаешь с ним, зная его самолюбие? Ну, успокойся, перемелется, мука будет, а теперь уже поздно, иди спать и не плачь.

- Я не могу спать, - целуя руку мама, говорю я. - Но я вас оставлю, вы так устали за весь день.

Я ухожу, но не знаю куда. В коридоре я услышала голос брата и Кузминского. Я прошла в залу. Они, действительно, разговаривали еще при слабом освещении одной свечи.

- Ты что же это бродишь, как привидение в своем костюме? - опрашивает меня с удивлением брат.

- Я потеряла медальон и хочу поискать его, - придумала я.

Брат ушел, и мы остались вдвоем.

Неловкое молчание длилось несколько секунд. Кузминский подошел к столу и что-то притворно стал шарить в нем. Я не двигалась с места.

- Прощай, пора спать, - холодно сказал он.

- Подожди, не уходи, я не могу спать.

- Отчего? Может быть, от потерянного медальона? Так его завтра можно поискать, - сказал он насмешливо.

- Я не теряла его, я сказала нарочно, я не уйду спать, я расстроена и хочу объясниться.

- О чем? - притворно сказал он.

- Ты знаешь о чем; я так мучусь этим, а тебе все равно, ты холодный и обидчивый!

- Обидчивый? Чем? Право, такими пустяками не стоит обижаться. Да, кстати, мне некогда и думать об этом, я хочу ехать завтра в Москву, а потом к себе в деревню.

- Как? Ты хочешь совсем уехать в деревню? - сказала я в ужасе.

- Да, мне пора уже, намедни и вотчим торопил меня отъездом.

- Да ведь прошла только одна неделя, а ты хотел остаться две.

- Может быть, но я все-таки думаю ехать.

Весь тон его разговора был притворно-холодный. Я чувствовала это и не могла и не умела вызвать в нем искренность, хотя бы злобную, обидную для меня, но искренность, а не этот насмешливо-притворный разговор, который я не выносила.

Он отошел к окну, сел в кресло и стал смотреть на звездное небо. Его бледное, худое лицо при слабом освещении луны казалось еще бледнее. Выражение его лица было очень грустно, у меня заныло сердце, и мне вдруг стало невыносимо жаль его.

"Господи! Что я сделала, помоги мне, сжалься над нами и пошли нам примирение!" - молилась я мысленно.

- Саша, - окликнула я его после нескольких минут молчания, - гы сердишься на меня, за что? Ты не понимаешь, что он для меня ровно ничего не значит, ну прямо ничего! Я просто звала его участвовать в картине, потому что он черный, как негр... Ах, зачем только поставили эту глупую картину! - говорила я.

- Таня, тут картина ни при чем, она дала всему лишь маленький толчок, - заговорил он, наконец, серьезно, - но я вообще заметил и хотел даже поговорить с тобой, что ты относишься к нему не так, как к другим. Намедни, когда мы гуляли, ты отстала с ним, и он всегда выбирал тебя в парах, и ты потворствуешь этому, а сегодня, отстранив меня, ты подчеркнула ему это. Я, положим, был очень рад не участвовать в картине. Ты знаешь, ведь я не люблю костюмироваться, позировать, это не в моем духе. Если бы не ты, то я сначала бы отказался от участия.

- Ты говоришь, что я отношусь к нему иначе, чем к другим, - перебила я его, - но ведь я и говорю, смеясь, сестрам, что здесь, на даче, он для меня "на безрыбье и рак рыба".

- Хорошего тут мало, - сказал он. - Ты хочешь всем нравиться, и еще сама намедни говорила: "А я хочу, чтобы меня все любили, я хочу всем нравиться!"

- Ну так что же? Мне это весело, вот и все, - улыбнувшись, сказала я, - и я это в шутку говорю, чтобы Лизу насмешить.

- Странные шутки! - пожав плечами, сказал он. - Я прямо не выношу твоего кокетства. Впрочем, что я говорю? Ты свободна и, пожалуйста, делай, что хочешь, - с негодованием продолжал он.

- Ты говоришь, что я хочу всем нравиться. Это неправда, у меня это так, невольно выходит. Одна мама меня понимает, она знает меня, а вы никто меня не знаете! - сказала я.

- Я действительно не понимаю тебя, как же это может так выходить! - все еще сердясь, говорил он мне.

- Да просто так, я и сама не знаю, - отвечала я. Он, не слушая меня, продолжал:

- Скажи, пожалуйста, зачем мы переписываемся? Зачем я живу здесь? Было бы честнее нам разойтись.

- Я не хочу расходиться, - сказала я решительно.

- Но ты же все делаешь, чтобы это было. Ну опять же сегодня, - продолжал он, - во второй картине ты так пригнулась к нему, что руки его касались тебя, и это было всем заметно.

- Неправда! Неправда! - с негодованием закричала я, - я смотрела на тебя. Глаза наши встретились, ты так злобно смотрел на меня, я волновалась, мучилась и, не устояв на высокой колеснице, нечаянно пошатнулась и сама испугалась, когда почувствовала его руку.

- Ну, да Бог с тобой, - сказал он, видимо успокоенный моим искренним негодованием. - Это дело твое - ты свободна. Я не буду ссориться с тобой, я обещаю тебе. Но уже если я раз поссорюсь, то это будет навсегда. Но теперь я чувствую, что должен уехать.

Его последние слова повергли меня в полное отчаяние. Говорить я больше не могла, я не находила больше ни слов, ни оправдания, да и не чувствовала за собой той вины, которую он приписывал мне. Мне было лишь жаль, что он огорчен и уезжает, и я, чувствуя свое бессилие, залилась горькими слезами, опустившись на диван.

Вероятно, Кузминский был из тех мужчин, которые не могут выносить женских слез.

Он встал с кресла и медленно подошел ко мне. Сидя на диване, облокотившись на стол и закрыв глаза руками, я продолжала плакать.

Он сел близко около меня, я чувствовала его дыхание, но не видела его лица.

Он взял мои руки и отвел их от глаз.

- Таня, не будем больше говорить об этом, - тихо сказал он, не выпуская моих рук.

Я увидела его растроганное выражение лица и поняла, что он не уедет, поняла, что он любит меня, может быть, даже сильнее прежнего, и сердце мое переполнилось радостью.

Он привлек меня к себе, и мы изменили данному нами слову и преступили запрещенное "это", запрещенное нами же самими два года тому назад из-за поцелуя куклы Мими.

Через четверть часа я была наверху. Соня уже спала. Лиза спросила, где я была. Я сказала, что в зале - мирилась с Сашей.

Вспоминая теперь нашу юную любовь, я вижу, как Лев Николаевич был прав, когда после чтения "Первой любви" Тургенева говорил:

"Любовь юноши и есть, и была настоящей, сильной любовью, которую переживает человек лишь раз в жизни, а любовь отца - мерзость и разврат".

Мой жизненный опыт доказал мне всю истину этих слов. 

Дата публікації 30.01.2015 в 13:20

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: