Прошло три года. Сестры стали молодыми девушками шестнадцати и семнадцати лет. Они готовились к университетскому экзамену. Для русского языка был взят студент Василий Иванович Богданов. Он провел с нами лето в Покровском, занимался с братьями и нами, сестрами. Он, как говорится, "пришелся ко двору" и стал в доме нашем своим человеком. Он задался мыслью "развивать" нас, в особенности сестер, носил им читать Бюхнера и Фохта, восхищался романом Тургенева "Отцы и дети", читал его нам вслух и влюбился в Соню, которая хорошела с каждым днем. Сам Василий Иванович был живой и быстрый, носил очки и лохматые, густые волосы, зачесанные назад. Однажды, помогая Соне переносить что-то, он схватил ее руку и поцеловал. Соня отдернула ее, взяла носовой платок и отерла ее.
- Как вы смеете! - закричала она. Он схватился за голову и проговорил:
- Извините меня.
Соня говорила про это мама, но мать обвинила ее и сказала:
- Бери пример, как держит себя Лиза, с ней этого не случится.
- Лиза каменная, она никого не жалеет, а я его на днях пожалела, когда он рассказывал, как делали операцию его маленькому брату, - говорила Соня, - вот он и осмелился. Теперь я больше не буду жалеть его.
Для французского языка был приглашен профессор университета, старик Пако.
Сестры усердно занимались всю зиму, несмотря на коклюш, поразивший всех нас. Весной сестры держали экзамен. Соня выдержала его очень хорошо. С Лизой вышло осложнение, хотя она и была прекрасно приготовлена.
Священник Сергиевский просил ее рассказать про тайную вечерю. Казалось бы, что билет попался легкий. Лиза начала рассказывать и сбилась, когда дело дошло до "солилы" и обмакивания хлеба. Что именно она перепутала, не помню, но, главное, стала задорно спорить с священником. Он поставил ей дурной, непереходный балл. Вся в слезах она приехала домой и просила отца ехать к Сергиевскому и уладить дело. Переэкзаменовка была ей дана. Экзамены были сданы.
Им подарили часы, сшили длинные платья и позволили переменить прическу. В то время все это было строго определено. Я почувствовала, что отделилась от них, что осталась одна учащимся подростком, в коротком платье, играющая с куклой Мими. Учебные листки были сняты со стены, и лишь один мой, осиротелый, висел в классной.
Гувернантку отпустили и взяли приходящую для меня немку. Это была премилая немка фрейлен Бёзэ. Высокая, сухая, рябая, с маленькими черными тараканьими глазками, веселая и добрая. Она давала уроки мне и брату Пете и часто проводила у нас целый день. На ежедневную прогулку ходили мы, три барышни, одни, а за нами следовал ливрейный лакей. Теперь и смешно и странно вспомнить об этом, а тогда это казалось вполне естественным.
Сестры стали понемногу выезжать на танцевальные вечера. У них были свои подруги, с которыми они шептались, отгоняя меня прочь. Им шили наряды, а мне перешивали из двух платьев одно. Все это казалось мне несправедливым и обидным, и не раз, чуть не плача, я говорила себе: "Чем я виновата, что я меньшая?" Но в особенности я была огорчена следующим случаем.
Однажды мать, желая доставить удовольствие сестрам, сказала, что есть ложа в Малом театре, и что они поедут на спектакль.
- А я поеду? - спросила я.
- Нет, пьеса эта совсем не для тебя, да у тебя и уроки есть, - сказала мама.
И как я ни просила, мама стояла на своем.
Вечером, когда они уехали и дети легли спать, окончив уроки, я бродила по темной зале. В доме все было тихо, и эта тишина угнетала меня.
Мне стало и одиноко, и скучно. Я села в угол залы, и чувство жалости к самой себе умилило меня и я заплакала.
Из кабинета отца послышался звонок. Прошел камердинер папа Прокофии, много лет уже живший у нас в качестве денщика. Он, вероятно, заметил, что я плачу, так как потихоньку, на цыпочках, прошел мимо меня, как бы имея уважение к моим детским слезам.
Я слышала, как отец спросил:
- Уехали в театр?
- Уехали, но меньшая барышня сидят в зале и плачут, - сказал Прокофии.
И вдруг я услыхала шаги отца. Я испугалась. Я почти никогда не плакала при нем. Он всегда был со мной ласков, никогда не бранил и не наказывал меня, но впечатление его нервного характера вообще внушало мне страх. Что может вызвать в нем гнев, а что не может, для меня всегда было неожиданностью.
Не успела я осушить слез своих, как отец в накинутом на плечи халате стоял передо мной.
- О чем ты плачешь? - спросил он меня.
- Меня не взяли в театр, и я одна, - отвечала я, всхлипывая снова.
Папа молча погладил меня по голове. Он о чем-то раздумывал. Потом прошел в кабинет и приказал Прокофию подать еще не отложенную карету, горничной Прасковье и лакею проводить меня в театр, а меня послал одеваться.
Я побежала к себе и торопила Прасковью. Федора помогала мне одеваться и радовалась за меня.
Дверь моей комнаты тихонько отворилась, и неслышными шагами вошла няня Вера Ивановна.
- Аль в театр едете? - спросила она меня.
- Да, еду, а что? - Я знала, что Прасковья уже доложила ей об этом.
- Нехорошо, что маменька-то скажут?
- Папа пустил, - коротко ответила я, не глядя ей в лицо. Няня неодобрительно покачала головой.
- И глаза-то, и лицо у вас красные от слез, еще простудитесь. Федора, подай платок барышне на голову надеть, - говорила она. - Баловник ваш папаша, - ворчала няня.
- Оставь меня, чего ты ворчишь, - говорила я с досадой. Я старалась не думать о том, что мать, может быть, рассердится на меня.
Через полчаса капельдинер отворил дверь ложи, и мама увидала меня перед собой. Занавес был поднят и шла пьеса Островского. Мама с удивлением посмотрела на меня.
- Это что такое? - строго спросила она.
- Папа меня прислал, - спокойно ответила я. В голосе моем слышалось, что если папа прислал, то значит это ничего.
Я видела недовольство матери. Она ни слова не сказала мне, но строгими глазами глядела на меня. Не пустив меня сесть вперед ложи, как обыкновенно, она посадила меня сзади, возле себя.
Освещенный театр и интересная пьеса Островского привели меня в хорошее расположение духа.
На обратном пути в карете сестры расспрашивали, каким образом я приехала, и что произошло дома. Я все рассказала. Сестры добродушно смеялись, слушая меня.
- А все Прокофий виноват, это он насплетничал папа, - говорила Лиза. Мама все время молчала, она, очевидно, не хотела говорить против отца.
Дома после чая, когда все разошлись, я прислушалась к громким голосам родителей, доносившимся до буфета, где я стояла, нарочно не идя к сестрам ложиться спать. Между родителями шел горячий спор, и я знала, что это из-за меня. В детстве моем ссора отца с матерью была для меня ужаснее всего.
Внутренний голос говорил мне, что мать была права, а сердцем я была благодарна отцу.
Я легла спать, но не могла заснуть. Мне хотелось идти просить прощения у матери, но я не решалась. Хотелось с кем-нибудь поделиться своим горем, но с кем? Сестры уже спали. С няней? Но ночью к няне идти нельзя. Я прочла молитву, прибавив от себя: "Прости, Господи, мое прегрешение", перекрестилась и заснула.
