авторів

1427
 

події

194062
Реєстрація Забули пароль?
Мемуарист » Авторы » kekeg » Путеводитель по судьбе. От Малого до Большого Гнездниковского переулка. Глава 5.

Путеводитель по судьбе. От Малого до Большого Гнездниковского переулка. Глава 5.

30.08.1941 – 14.11.2008
Москва, Московская, Россия

Но «кат в сапогах» – гениально припечатанное поэтом могло характеризовать любого из них вне зависимости от национальных предпочтений. Одна буква, убирающая не только животную природу героя сказки Перро, но и главное свойство сказочного героя – его доброту, подменяющая сердечность лютым палаческим холодом. И в то же время почти полная тождественность названий взывает к сравниванию героев стихов и сказки,  к тому, чтобы обнаружить и в кате нечто кошачье потаённое пружинистое, оценить всемогущество и осторожность обоих, их умение выжидать и принимать любые обличья.

Таким умением обладал Сталин. На такое умение он натаскивал главу сыскного и расстрельного своего ведомства. Натаскивал для режиссуры, для постановки всех мыслимых театральных действий с участием арестованных противников, после чего вместе с ними уничтожал и постановщика.

С Ягодой и Ежовым получилось. С Берией нет. Не успел. Как радостно передавали о его смерти друг другу узники Гулага, Ус откинул хвост.

Помог ему откинуть хвост Берия или нет, не так важно. Куда важнее, что не получилось и у Берии занять его место. Берия отправили в преисподнюю вслед за Сталиным.

Верховные правители догадывались, каково будет в стране, если пропустить на трон чекиста. И объединялись в успешных попытках этого не допустить.

Ничего не вышло у Шелепина с Семичастным, хотя со ссылкой на осведомлённые источники некоторые солидные газеты Запада предсказывали им скорую и убедительную победу над нерасторопным якобы руководством.

Андропов пришёл в КГБ с поста секретаря ЦК по соцстранам и, прежде чем стал рулить, долго вникал во все детали механизма этой машины. Однако просидел на этой должности пятнадцать лет – срок достаточный, чтобы стать опытным водителем, и вышел оттуда в преемники умирающего Брежнева.

Остановить его было некому.

Бог попустил ему властвовать четырнадцать месяцев, причём чуть ли не полгода он правил, лёжа на больничной койке. По сути, ничего из того, что замышлял, Андропов сделать не успел. Успел только протолкнуть в секретари ЦК Егора Кузьмича Лигачёва.

Ну, а его преемник, бывший брежневский холоп Черненко, во всём подражавший хозяину, немедленно разжал тиски. Дышать стало полегче, снова заговорили о разрядке, хотя и засквозили слухи о возвращении Волгограду имени Сталинград, на что никак не решался Брежнев.

Смертельно больной Черненко, просидевший на троне ещё меньше Андропова и, кажется, только для того, чтобы быть похороненным на Красной площади, не оставил собственного следа в истории. В отличие от Андропова, первого чекиста на престоле, успешно разворачивавшего страну к ледяному периоду сталинизма.

Он похоронил любые надежды на демократическое обновление. Верящие ему и в него люди не понимали, что человек, возглавлявший такую убийственную организацию, как КГБ, демократом или либералом быть не может.

Это понял Вадим Викторович Бакатин, который, придя на должность председателя КГБ, сказал, что эту организацию нельзя реформировать, её следует упразднить.

Ельцин ему не поверил, Бакатина заставили уйти, а на его место последовательно сажали выходцев из органов, неизменно заявлявших о необходимости и возможности их реформирования.

Последним директором Федеральной службы безопасности (так стали именовать КГБ после развала СССР) при Ельцине стал Путин. Его он и назначил своим преемником.

Неделю назад в Центральном доме актёра состоялась презентация проекта Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели». В рамках этого проекта Сарнов выпустил две книги и пишет третью.

На презентации говорили не только о несомненном художественном даре Сарнова, о редчайшем его умении группировать и анализировать документы, которым владеет не всякий профессиональный историк. И не только о том, какими живыми, своеобразными предстают в книгах Сарнова известнейшие писатели, по-разному проявляющие себя в отношениях со Сталиным. Говорили на презентации и о том, что Сарнову удалось воссоздать во всей полноте страшный колорит сталинской эпохи и вздыхали о том, как достучаться до сердец молодёжи, которая не читает книг. Вспоминали, что нынешние власти вбивают в головы молодым представление о Сталине как об успешном менеджере, допустившем, правда, некоторые ошибки в управлении страной. Подчёркивали, что сталинскими ошибками сейчас именуют то, что совсем ещё недавно уверенно называли преступлениями.

Всё это так. Книги Сарнова действительно замечательные. Но вот выступает мой друг, старый лагерник Марлен Кораллов и обрушивается на либеральных историков: «Пишут, что Ленин и Сталин – дурачьё. Но я не могу в это поверить». Выступает Бен с ответным словом. Он тоже, оказывается, не одобряет попытки представить Сталина неумным человеком. И я – в недоумении. Что такое умный человек? Понятие это собирательное, включает в себя много сторон. Но при этом не обходится без решающей: умный человек умеет слушать других. И не допускает мысли, что он умнее всех. Поэтому способен прислушиваться к чужим мнениям. Не пренебрегает хорошими советами. Не игнорирует возможности другого взгляда на ситуацию. Свойственно это тирану? Ни в коем случае! И совершенно не важно, любил ли он читать, смотреть кино, слушать бетховенскую «Апоссионату» или восхищаться картинками, вырезанными из «Огонька». Важно, что он приучил подданных не только не высказывать своего мнения, но стараться предугадать его, тиранское, которое, как правило расходилось с разумным постижением мира.

Сарнов напомнил присутствующим слова покойного своего друга критика Аркадия Белинкова о том, что глупость  это не отсутствие ума; это такой ум.

Но я помню, в связи с каким текстом родился у Аркадия этот афоризм. Он вспоминал ловкого и изворотливого учителя танцев Раздватриса из «Трёх толстяков» Юрия Олеши, и вторил писателю, который комментировал любовь  своего героя к богачам, к их деньгам в том духе, что по-своему Раздватрис был не глуп, но по-нашему глуп.

Так что «такой ум» в книгах ироничнейшего Сарнова проявляют, скорее, некоторые писатели. Например, Маршак, который весьма цинично ответил Бену, дивившемуся, для чего было Маршаку придумывать гнусные стихотворные подписи под карикатурами Кукрыниксов или Б. Ефимова в «Крокодиле» или в «Правде», для чего было в той же «Правде» обличать дядюшку Сэма или выливать ушаты грязи на вымышленных Сталиным врагов. «Без этого не было бы того», – лукаво повёл головой Маршак. «Того» – это детских стихов, взрослой лирики, переводов из Бёрнса или из английской народной поэзии. Стихи и переводы хороши, что и говорить. Порой, чудесны. Но стоила ли игра свеч? Мне скажут, что в той удушающей атмосфере Маршак проявлял себя реалистом. С этим я спорить не буду. По-разному ведут себя и герои книг нового проекта Сарнова в своих отношениях с диктатором, по-разному демонстрируют ему порой «такой ум», – чтобы иметь возможность печататься, а чаще всего, чтобы просто выжить. Но, как и показывает Сарнов, со Сталиным вообще никто не мог предвидеть, в какую сторону повернёт его прихотливая мысль. Чего ожидать при обсуждении того или иного произведения,  явления, или человеческого поступка.

Ещё в 20-х годах прошлого века великий врач, невропатолог, физиолог Владимир Михайлович Бехтерев, как рассказывают, назвал Сталина «параноиком». С тех пор Сталин не делал ничего такого, чтобы опровергнуть тот диагноз. Это, в частности, доказывают коварные и жестокие игры, которые Сталин вёл с писателями, о чём и пишет в своих книгах Сарнов.

Сталин вслух мечтал о партии, которая уподобилась бы ордену меченосцев. Члены ордена славились своим послушанием магистру, полным отречением от собственной воли и яростной борьбой с неверными. Были ещё два обета, которые принимали на себя меченосцы: целомудрия и бедности. Им запрещалось даже смотреть на женское лицо и иметь хоть какую-то малую собственность. Но на подобных вещах вождь не настаивал. Отрекись от себя, будь послушным Хозяину, борись с врагами всеми возможными и невозможными средствами – вот кодекс, которому, по Сталину, неукоснительно должен следовать член  его партии. Всю многомиллионную коммунистическую партию следовать этим жестоким правилам не заставишь – главное, всех контролировать невозможно. Но передовой отряд (любимое сталинское выражение) партии, боевой её отряд обязан проникнуться этими идеями. Прониклась сталинская опричнина – его личные гвардейцы.

 

Чтоб давали домны больше стали,

Чтоб хранился дольше виноград,

Чтоб спокойно наши дети спали,

Эти люди никогда не спят.

 

Эти люди скромны, не речисты,

Мы не все их знаем имена.

Но недаром лучшие чекисты

Боевые носят ордена.


Так начиналась песня, которую страна распевала в 1937 году.

До этого люди знали только одного человека, который никогда не спит. Показывали, если проходили ночью мимо кремлёвских стен, на светящееся окошко: «Это кабинет товарища Сталина». В 37-м массовая песня разносила по городам и весям, что есть люди, которые не просто не спят по ночам, но так же, как Сталин, никогда не спят! Ясно, что поэт-песенник Георгий Рублёв не решился бы, не посмел утверждать это без благосклонного согласия вождя, который ничего не имел против культа его гвардейцев.

Где-то я читал, что из всех групп населения страны больше всего было расстреляно чекистов. Что ж, очень может быть. Кому много дано, с того много и спросится. Почёт, каким окружили работников НКВД, был несравним ни с чьим   другим. Власть, какой наделил эти службы Сталин, была феерической. Старшие армейские командиры были не слишком авторитетны для младших командиров органов. Но ведь не за красивые глазки (форму) их окружили почётом. Вождь, как всякий параноик, отличался сильнейшей недоверчивостью, устраивал постоянные проверки на полную, нерассуждающую преданность себе. Наделённые им же самим безграничной властью были ему особенно подозрительны. Отсюда постоянная ротация командиров, которых уничтожали вместе с их командами.

Не то чтоб новые были свирепей прежних, но и менее свирепыми они не были. Шли в НКВД жестокие, которых натаскивали на ещё большую жестокость, на абсолютное вытаптывание в себе человечности, на готовность подчиниться любому приказу. Это был селекционный отбор людей. Что из этого вышло, показало правление Андропова, который возглавлял ведомство, тщательно зацементированное ещё со сталинских времён от проникновения любых дуновений человечности.

Прав был Бакатин: никакие реформы не добавят этим службам человеколюбия. Горбатого могила исправит!

Не прислушались к Бакатину, и получила страна, как теперь это называется, сиквел, который можно именовать: «КГБ у власти – 2», считая, что первое действо мы наблюдали при Андропове.

Снова демонстрация нечеловеческой жестокости: «Курск», «Норд-Ост», Беслан, сравнимые с гибелью пассажиров южнокорейского самолёта. Снова злобный рык на соседей, которые объявлены врагами, – «всем Западом придвинулись к России», как малограмотно оформил эту мысль Егор Исаев, начинавший воинскую службу в войсках НКВД. Снова убийства оппозиционеров как в стране, так и на Западе, – Холодов, Старовойтова, Юшенков, Политковская, Яндарбиев, Литвиненко, Евлоев. Снова в лагерях – политзаключённые, снова суды руководствуются не законами, а  указаниями сверху. Снова так называемые народные избранники оказываются в основном членами одной партии и с энтузиазмом голосуют за любую мысль, родившуюся в голове правителя.

Меньше десяти лет при моей жизни страна дышала воздухом свободы. Но вздохнув его полной грудью, ощутив его свежесть, как тяжело, особенно тяжело вновь почувствовать, что дышишь затхлостью. Снова воцаряется прежнее уныние.

Не хотелось бы на этом заканчивать книгу, хотя, если честно, света впереди я не вижу. Но уныние, как известно, есть грех.

Утешусь тем, что в своих пророчествах я нередко ошибался, как и в своих отношениях с людьми.

В некоторых ошибался, как гоголевский учитель в своём ученике Чичикове, – поддавался на лесть, на обаяние человека.

Так получилось в газете «Литература» с одним очень одарённым сотрудником, которому я многое прощал за дар, – и его осторожность, с какой он в конфликтных ситуациях не спешил присоединиться ко мне, и его малую продуктивность на всех порученных ему участках работы, – а был он в газете сперва консультантом, потом школьным редактором, потом какое-то время руководителем наших школьных редакторов. Он привёл с собой в газету несколько хороших авторов-учителей, приносил иногда прекрасные сочинения учеников, которые мы печатали, но на этом его редакторская деятельность заканчивалась. Материалы для публикации он не искал, не заказывал и не редактировал. Появлялся в газете редко, и единственное, чем он методично занимался, – это выполнял функции «свежей головы», читал свёрстанные номера, вылавливая какие-нибудь описки, а то и ошибки в тексте. Этим по очереди он занимался вместе с другим сотрудником.

Его не слишком энергичная деятельность злила моего заместителя, который считал, что та небольшая ежемесячная сумма, какую перед моим уходом мы платили сотруднику, могла бы приносить больше пользы, если б мы платили её кому-то другому не за безделье, а за организацию и редактирование нужных газете статей или заметок.

Но я не расставался с нашим школьным редактором ради ежегодного Дня учителя литературы, который проходил в рамках организуемого нашим Издательским домом московского педагогического марафона. В этот день полагалось знакомить приходивших к нам учителей-словесников с новыми методиками; известные и опытные учителя – давали для коллег свои мастер-классы; проводились «круглые столы» на актуальные для педагогов темы. Организовывать всё это мог только учитель-практик, которым не я, не мой заместитель не были. А прохлаждающийся в остальные дни сотрудник был  хорошим учителем, кому мы обязаны отлично организованными мероприятиями в День учителя.

Добавлю, что никаких претензий мне он в глаза не высказывал. Наоборот, не мог не нарадоваться, какого хорошего, по его словам, послала ему судьба начальника.

Однако, как выяснилось, напрасно я простил ему его мягкое артистичное предательство, выразившееся в  готовности в моём споре с руководством Издательского дома перейти на чужую сторону, соглашаться с  любым словом и поступком руководителя фирмы. Напрасно я оставил его в редакции, хотя имел все возможности расстаться с ним после того совещания у начальства: в конце концов, небольшая команда сотрудников должна быть командой единомышленников. Что напрасно всего этого не сделал, я понял, правда, только после моего ухода из газеты. Осторожность больше была не нужна моему бывшему сотруднику, и он написал мне письмо, в котором вслед за руководством обвинил меня в падении тиража газеты и во всех существующих и несуществующих грехах, – то есть пнул на прощанье.

Что ж, единожды предавший предаст снова. Мне пришлось убеждаться, что эта истина исключений не знает.

Ещё более серьёзную ошибку я совершил гораздо раньше, когда работал в «Литературной газете». В музее Пушкина жена встретила нашу однокурсницу, которая училась у пушкиниста Сергея Михайловича Бонди, и музейной своей работой была недовольна.

В газете практически отсутствовал отдел литературоведения: ушли все сотрудники. И я познакомил её с Евгением Алексеевичем Кривицким, который подбирал людей на освободившиеся места. Кривицкому она понравилась, но, чтобы зачислить в штат, он попросил её написать какой-нибудь подходящий «Литературке» материал. Однако выяснилось, что писать она не умеет. И я взялся помочь ей. Кривицкому пришлось по душе то, что мы сделали в соавторстве, естественно, под её именем. В штат она попала. А мне ещё долго пришлось учить её навыкам газетчика, пока она не овладела профессиональными приёмами.

Зачем я это делал? С ученицей Бонди хотелось говорить о Пушкине. Она представлялась мне единомышленницей.

Но вскоре оказалось, что занимал её не столько Пушкин, сколько желание нравиться начальству. Льстить она умела виртуозно. Такого умения я в ней поначалу не предполагал. В университете мы учились в разных группах, дружеских отношений не было.

На посту заведующей отделом литературоведения, который через некоторое время заняла, она стала более открыто, чем прежде, выражать свои симпатии и пристрастия. Вдруг мне открылось, что она завистлива, ущербна, не терпит одарённых людей. Дальше – больше! Прорвалось и то, что она раньше тщательно скрывала, – её антисемитизм. К ней в газету зачастили «заединщики», как стали называть в перестроечное время ура-патриотов. Это они её протолкнули в Союз писателей и ввели в бюро секции критики.

А в газете, вступив в партию, она вошла в партбюро. Потом стала членом редколлегии.

Изюмов, первый заместитель главного редактора, ей покровительствовал – у них были одинаковые взгляды на происходящее. Но Изюмов не удержался в своём кресле, когда пришёл новый главный редактор Фёдор Бурлацкий, человек демократической ориентации. Это был разгар перестройки – 1990 год.

Вскоре в редакции разразился крупный скандал. Посол США в России решил познакомить соотечественников с русскими писателями, выражавшими русофильские, шовинистические идеи. Нашу сотрудницу включили в состав делегации. Но кто знает такого писателя? Какие она написала книги? Чтобы у американцев не возникали подобные вопросы, им представили её как члена редколлегии «Литературной газеты». И она вторила прибывшим с ней писателям, возглавлявшим враждебные «Литературке» издания, соглашалась с их политическими и литературными оценками событий и явлений. В редакции взметнулась волна возмущения. «Кто дал ей право представлять в США нашу газету? – гневно спрашивали Бурлацкого на летучке, – Понимает ли главный редактор, какой урон нанесён всем нам?». Бурлацкий отвечал, что понимает и что в газету она не вернётся.

В газету она действительно не вернулась. Выступила в другой, только что созданной – с открытым письмом Бурлацкому, которого заклеймила как русофоба. Только что созданная газета называлась «День». В выходных данных пробного номера значились два соредактора – А. Проханов и она, бывшая наша сотрудница.

Думаю, что Проханов с ней не ужился, потому что из «Дня» ей пришлось уйти.

Сейчас в журналистском мире вряд ли кто её вспомнит. Какое-то время она ещё была на плаву, «заединщики» её куда-то тянули, а потом всё оборвалось…

Говорят, что она покинула Россию и перебралась к своему сыну за границу, где тот живёт и работает, занялась воспитанием внуков. Но это обстоятельство не избавляет меня от чувства горькой вины. Сколько талантов избивали с энергичной помощью человека, которого я привёл в газету! Сколько бездарей хвалили с её благословения!

Так что – плохой из меня психолог, плохой пророк. О том, каким мне видится нынешнее время, я сказал. А сколько просуществует оно в таком виде, покажет будущее.

С описания дома, к которому мы сейчас пришли, я начал эту книгу. Итак, входим в обширный запущенный вестибюль, где в двадцатые годы располагалась московская редакция берлинской эмигрантской газеты «Накануне». Такое впечатление, что ремонтом не пахло здесь с тех самых пор. Шахты лифтов старинные, с забившейся в сетки пылью. Однако лифты движутся хоть медленно, но исправно. Выходим на девятом этаже, где, как и на других, по обе стороны расположены на равных расстояниях квартирные двери. Гарсоньерки – так назывались в начале прошлого века квартиры для холостых мужчин. За границей их называют студиями. Никого из тех, кто сейчас владеет однокомнатными квартирами или снимает «студии» в этом доме, я не знаю. Жильцов в коридоре видишь не часто. К тому же лифт, на котором мы поднялись, находится рядом с лестницей, ведущей на десятый этаж. А на десятом этаже, как я уже упоминал, размещались кафе «Крыша», кафе-столовая Моссельпрома, издательство «Советский писатель», а нынче – журнал «Вопросы литературы». Окно моего кабинета в редакции журнала выходит на крышу, но попасть на неё, к сожалению, теперь нельзя. Да и что на ней делать? Всё, о чём я писал (смотровая площадка, скверик, спортивные сооружения), уничтожено. А жаль!

К дому Нирензее – «тучерезу», как его в начале XX века прозвали за гигантскую для того времени высоту, влекло многих писателей. В частности, Михаила Афанасьевича Булгакова. Здесь, в квартире художников Моисеенко, он познакомился с будущей своей женой и музой, Еленой Сергеевной, ставшей прототипом Маргариты. Сюда приносил московские очерки, «Сорок сороков», «Похождения Чичикова», которые публиковали в литературном приложении к газете «Накануне».

До революции предприниматель В. Г. Венгеров,  вместе со знаменитым актёром и режиссёром Владимиром Гардиным основали товарищество «Киночайка», которому принадлежал зимний съёмочный павильон на крыше этого дома. Там, в частности, сняты фильмы В. Гардина по рассказам А. Аверченко –  ленты, которые, среди прочих, смотрели в кинозалах дома Нирензее. А после революции – в 1924-м, в доме расположилась АРК – Ассоциация Революционной Кинематографии, у истоков которой стояли Сергей Эйзенштейн и Лев Кулешов.

Близость к Кремлю и правительственным зданиям привлекают после революции к этому дому многих видных партийных и государственных деятелей, которые вселяются в его квартиры. Иным повезло (если уместно здесь это слово) умереть своей смертью, как, допустим, наркому почт и телеграфов РСФСР Вадиму Николаевичу Подбельскому. Или погибнуть в авиакатастрофе (1933 год), как Петру Ионовичу Баранову, начальнику военно-воздушных сил Красной Армии. Большинство подобного рода жильцов разделили участь командующего морскими силами республики, флагмана первого ранга Эдуарда Самойловича Панцержанского, арестованного НКВД в 1937-м и расстрелянного. Их палачи тоже жили в этом доме. К примеру, Матвей Фёдорович Шкирятов – председатель Комитета партийного контроля, который как пишет бывший мой коллега по «Литературной газете» Аркадий Ваксберг, «работал рука об руку с НКВД-МГБ, имел “свою” тюрьму, где лично допрашивал особо важных арестантов». Жил в доме Нирензее и Андрей Януарьевич Вышинский.

О Вышинском, помимо того, что тот был одним из самых страшных сталинских палачей, известно, что в 1917-м, будучи районным комиссаром Временного правительства в Москве, он подписал приказ о розыске и аресте Ленина и Зиновьева. Как же он сохранился, сумел вступить в партию в 1920-м, стать Генеральным прокурором СССР, блистательно выступать на всех процессах сталинских врагов, получить в 1946-м сталинскую премию за провозглашение «царицей доказательств» – собственного признания обвиняемого, стать академиком, министром иностранных дел, постоянным представителем СССР в ООН и умереть своей смертью? Как же, зная о приказе Вышинского арестовать вождей октябрьской революции, его похоронили в кремлёвской стене вместе со многими видными участниками этой революции? Очевидно, счастливым лотерейным билетом, выпавшем душегубу, следует считать его встречу в Бакинской тюрьме со Сталиным в 1908 году. Неважно, что Вышинский был арестован как меньшевик, а Сталин меньшевиком не был. Сталин, несомненно, запомнил своего сокамерника, быть может, почувствовал к нему  душевное расположение. Во всяком случае, на протяжении всей жизни Вышинский входил в ближайшее сталинское окружение и ни разу не вызвал недовольства вождя. Большая редкость!

А в доме Нирензее для Вышинского соорудили отдельный лифт. Он и сейчас там работает.

Кстати, именно в доме Нирензее не так давно произошёл странный взрыв у двери квартиры Елены Трегубовой. Из-за чего автор нашумевшей книги «Байки кремлёвского диггера» немедленно эмигрировала.

В полуподвал дома, расписанный знаменитым художником-«мирискусником» Судейкиным, в 1915 году въехал театр-кабаре «Летучая мышь», выросший из весёлых капустников Художественного театра. Его руководитель, актёр этого театра, Никита Балиев был одновременно и блистательным конферансье, и талантливым режиссёром, которому обязан своим рождением театр миниатюр.

Октябрьскую революцию Балиев не принял, уехал с частью театра на Запад. Удержать театр преемники Балиева не сумели. В 1922 году он был закрыт, а его место занял театр пародий «Кривой Джимми», в труппу которого влились и оставшиеся на родине актёры «Летучей мыши». Через два года здесь разместился Московский театр сатиры, значительно пополнивший свой актёрский состав за счёт закрывшегося «Кривого Джимми».

А Никита Балиев в Париже заприметил великолепного оперного певца, подвизавшегося в эстрадном жанре, и пригласил его в свой театр. «У Балиева, – вспоминает дочь певца, – отец работал несколько лет. Театр этот гастролировал в Париже, Берлине и Лондоне. Я в это время училась в Париже во французской школе».

Расставшись с Балиевым, актёр подписал контракт с владельцем шикарного парижского ресторана-бара «Казбек», где, в частности, в музыкальной программе выступал в роли слепца Кудеяра, который должен был идти в сопровождении мальчишки-поводыря. Но мальчишка то ли опоздал, то ли не пришёл вовсе. Его заменили маленькой дочерью актёра. «Так как этого Кудеяра приходилось мне видеть бесчисленное множество раз на сцене ещё у Балиева, то я сразу вошла в роль», – вспоминает дочь. Она не просто вошла в роль. Она сымпровизировала: «Отец должен был перейти на “Вечерний звон”... Что меня дёрнуло, я не знаю, но, опередив его, я вдруг тихонько запела: “Вечерний звон, вечерний звон...” Папа тут же подхватил и стал также тихонько мне вторить. С моей помощью он с трудом, по-стариковски встал, и мы, продолжая петь, направились к выходу. Когда уже шли за кулисы, какая-то дама бросила мне в чашку колечко и банкноту. Вслед за ней стали бросать деньги и другие посетители ресторана. Деньги совали в руки, за рукава, за ворот, вызывали на бис. Дома отец маме сказал: “Видишь, Дина, Лёшка заработала себе на зимнее пальто”».

«Лёшка» – это Алла Баянова.

Звезда мировой эстрады, она была не менее известной и популярной, чем Александр Вертинский или Пётр Лещенко. Бывало, что выступала на сцене в паре с каждым из них. При фашистском режиме Антонеску в Румынии её бросили в тюрьму, обвинив в симпатиях к СССР, при коммунистическом националистическом режиме Чаушеску – запрещали выступать с исполнением русских романсов. В 1989 году она получила советское гражданство. «Приехала в Россию почти без вещей: думала, что не смогу устроиться, что никто мне не поможет, – вспоминает Алла Николаевна. – Но россияне приняли меня как свою». Да, и с немалым воодушевлением. Помню её огромный концерт году в 90-м, который в живой записи из Театра эстрады транслировало телевидение. Публика долго не отпускала великую актрису. Пение на «бис» продолжалось около часа.

Я выходил гулять со своей собачкой в арбатские переулки и иногда встречал бегущих нам навстречу несколько собак на поводке, который держала очень красивая пожилая женщина.

Поздороваться с ней мне, незнакомому ей человеку, казалось навязчивостью. Тем более заговорить.

Так я и не сказал Алле Николаевне Баяновой, что очень люблю романсы и что  её исполнение мне кажется божественным. В романсах меня трогает глубина неподдельного чувства, на которое всегда отзывается душа слушателя. В них вообще есть нечто созвучное сердечным порывам, бередящее в тебе то сокровенное, о котором ты не подозревал, не догадывался и теперь благодарно ощущаешь сладость открытия. Даже в самых незатейливых романсах есть глубина переживаний, которые привязывают людей к жизни.

Слушаю Аллу Баянову:

 

Бери же всё, что даст судьба,

Никто не может ей сопротивляться.

Ведь наша жизнь так коротка…

Так стоит ли тужить и волноваться? –


и охотно соглашаюсь: конечно, не стоит! Жизнь намного интересней и богаче всех наших самых тонких, самых глубокомысленных умозаключений.

 

 

 

 20 сентября – 14 ноября 2008 года


Дата публікації 17.08.2017 в 15:52

Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридична інформація
Умови розміщення реклами
Ми в соцмережах: