В первых числах июня 1831 года, когда уже оказалась холера в Петербурге, отправился я в Любек на пароходе "Николай I". Плавание наше было благополучно. Вид безбрежного моря, чувство нахождения между небом и бездонною водою и вообще новизна образа жизни на пароходе приводили меня в восторг; но особенно радовало меня то, что я покончил с Петербургом, с его суетами и дрязгами, что я удаляюсь от места, где в последнее время так много сердечно прострадал и что теперь как будто начинаю новую жизнь.
По прибытии в Травемюнде нас не спустили на землю и нам объявили, что так как в Петербурге холера, то мы должны остаться на пароходе в карантине семь дней. Начались переговоры, и державный Сенат г. Любека наконец разрешил нам nach purification [после очищения, дезинфекции (нем., фр.)] сойти на землю. Нам предложили ванны и обкуривание наших вещей, на что мы охотно согласились, и в тот же день к обеду сошли на землю немецкую. Несмотря на сильные боли в печени, вид иностранного, хотя и маленького, города и многого другого, чего я прежде не видывал, произвел на меня сильное впечатление. Мысль, что я нахожусь в стране Канта, Шеллинга, Шиллера и Гёте, меня приводила в восторг. Мне все казалось замечательным, разумным, прекрасным. Самый немецкий обед в Травемюнде найден мною отменно вкусным, а гостиница по своим удобствам и чистоте - чуть-чуть не баснословною. Любек своеобразностью и древностью зданий чрезвычайно меня поразил: казалось мне, что я расхаживаю по древней Германии. Гамбург, его отели и Jungferstieg меня очаровали. В первый же день я обежал чуть не весь Гамбург, и хотя к вечеру чувствовал крайнюю усталость, однако едва ли не последний ушел с Jungferstieg'а. Из Гамбурга отправился в Берлин. Даже тихая езда немецкого Eilwagen'a [скорого дилижанса (нем.)] меня не сердила; напротив, я был доволен, что могу все рассматривать и многим любоваться. Берлин произвел на меня неприятное впечатление: он напомнил мне Петербург своими правильными и однообразными улицами. Я посетил лекции Шлейермахера, Ганса, Савиньи и некоторых других немецких ученых знаменитостей. Эти трое поименованные ясностью изложения и взгляда на преподаваемые предметы произвели на меня глубокое впечатление. Шлейермахер говорил так просто, с таким глубоким убеждением и с такою задушевностью, что производил на слушателей самое сильное действие. Ганс живостью своей речи и пламенностью своего воображения всех очаровывал, и хотя преподавал юридические науки и был противником всеми уважаемого Савиньи и исторической школы, однако сумел приобрести многочисленных и горячих сторонников и учеников и пользоваться между и над ними сильным авторитетом. Савиньи привлекал слушателей изящностью своего изложения, обширною ученостью и глубоким смыслом своих соображений.
Хотя в Берлине мне было вовсе нескучно, напротив того, мне хотелось все осмотреть и послушать поболее лекций в университете; однако время бежало, и мне необходимо было спешить в Карлсбад. Из Берлина я поехал в Лейпциг, где пробыл недолго. Тут был со мною очень забавный случай. Я пошел в театр и, как русскому подобает, взял самое дорогое место в ложе, заплативши за него целых 20 грошей. Сперва сижу один; потом входит в ложу старичок и отвешивает мне почтительный поклон, затем входит другой человек не старых, но вполне зрелых лет. Они раскланиваются очень вежливо и в разговоре беспрестанно величают друг друга титулом Hoheit (высочество). Оказалось, что я сидел в обществе владетельных принцев.
Из Лейпцига я отправился в Дрезден, где любовался и картинною галереею и музеями и Брюловскою террасою, и не знаю, что не возбуждало моего восторга. Прежде отъезда из Дрездена я решился посетить Саксонскую Швейцарию. Рано утром отправился я из города пешком и на дороге захожу в королевский увеселительный замок Pilnitz. Вхожу в сад, иду на одно возвышение, откуда чудный вид на окрестности, и тут, найдя одного старца, сидящего на скамье, почтительно ему кланяюсь. Вступаем в разговор, и я высказываю сожаление, что не мог получить дозволения на осмотр замечательной крепости Konigstein; говорю, что обращался по этому предмету с просьбою к нашему посланнику, но что он мне советовал не настаивать на этом, потому что саксонское правительство неохотно дает такие разрешения. Старец нашел, что русский посланник несправедливо отозвался насчет саксонского правительства, спросил мою карточку и предложил мне выслать в Konigstein желаемое дозволение. С благодарностью принял это предложение, раскланялся и ушел. Тут же в саду мне удалось узнать, что мой собеседник был сам король Саксонский. Четыре дня я провел в Саксонской Швейцарии, и наслаждениям моим не было границ. Когда я пришел в Кёнигстейн, то позволение для осмотра крепости было уже там получено, и сам комендант мне все показывал. Это такая крепость, которую взять невозможно, ибо она стоит на неприступном со всех сторон утесе, и ее можно только голодом принудить к сдаче. Особенно замечателен тут колодезь, чрезвычайно глубокий и дающий отличную воду.
Из Дрездена через Теплиц я поехал в Карлсбад, где и поселился на Alte Wiese [Старом лугу (нем.)] в доме zum roten Неге [у красного сердца (нем.)]. Тут пил я сперва Muhlbrunnen, потом Neubrunnen и наконец жгучий Sprudel; брал я ванны и много ходил по горам. Это лечение оказалось для меня животворным, и я с каждым днем чувствовал себя все лучше и лучше. В Карлсбаде я пробыл семь недель и выехал оттуда почти совершенно здоровым, обещая следующим летом туда возвратиться для упрочения полученного исцеления.
