Вскоре после коронации, т.е. в сентябре 1826 года, я отправился в Петербург на службу. Во время пребывания в Москве великих мира сего родственником нашим кн. С.И. Гагариным был я представлен графу Нессельроде, управлявшему тогда Министерством иностранных дел. Он пригласил меня приехать в Петербург, обещая поместить меня в свою канцелярию. По приезде в Петербург я явился к дяде моему Род. Александ. Кошелеву, определившему меня, как выше было сказано, на службу. Он пользовался в Петербурге еще сильным влиянием и большим почетом, хотя блистательные времена для него уже прошли вместе с кончиною императора Александра. Дядя принял меня очень ласково и пригласил меня к себе обедать по воскресениям и четвергам, а иногда посещать его и по вечерам, когда он за мною пришлет. Он был в это время уже слеп, но сохранял полную деятельность ума. У него в доме я познакомился с кн. А.Н. Голицыным (который, по их мартинистским связям, бывал у него ежедневно), с Сперанским, В.П. Кочубеем и многими другими административными знаменитостями. Старик дядя очень меня полюбил и в декабре того же года (1826) предложил мне жить у него и быть камер-юнкером, что он предполагал исходатайствовать чрез кн. А.Н. Голицына. Оба эти предложения меня смутили; но я решился тотчас же их отклонить. Отказаться от первого было нетрудно, я представил дяде, что у него в доме в 10 часов гасятся свечи и все предается покою; а мне приходится ездить на балы и вечера и возвращаться домой во 2-м и 3-м часу. Но устранить второе предложение было гораздо труднее: он считал придворную атмосферу самою лучшею, даже единою, возможною для благомыслящего человека, и верным путем к достижению почестей и политического влияния. Когда я ему сказал, что очень благодарен за его обо мне заботливость, что приму с глубочайшею признательностью всякое его попечение и старание к доставлению мне места и работы, но что придворным быть я не чувствую себя способным, тогда старик пришел в гнев и ужас и сказал мне: "Mon cher, vous finirez mal; avec de telles idees on n'avance pas, mais on se prepare la Siberie ou pire que cela"["Дорогой мой, вы плохо кончите; с такими идеями вы не только не преуспеете по и уготовите себе Сибирь или еще что-нибудь похуже" (фр.)]. После этого объяснения дядя был со мною холоден месяца два; но потом смягчился и стал опять благосклонен. Впрочем, не раз возвращался к мысли нарядить меня в камер-юнкерский мундир, чего я решительно не хотел, ибо всегда считал придворные звания, мундиры и обязанности лакейством, и притом тем худшим, что оно не вынужденное, а добровольное.
Гр. Нессельроде поместил меня не в собственную свою канцелярию, а в отделение ее, которым заведывал гр. Лаваль и которому поручено было делать выписки для императора из французских, английских и немецких газет. Сперва на мою долю достались немецкие газеты, но они вскоре ужасно мне надоели; они были немногим лучше наших русских, та же безжизненность и то же отсутствие политического смысла. Я начал учиться по-английски, желая получить английские газеты. Наша канцелярия состояла сперва из трех чиновников: Кремера, меня и Витте. Первый был человек очень умный и весьма способный и заведывал французскими и английскими журналами, а Витте был великолепным и неутомимым переписчиком - он как будто гравировал все наши выписки. Кремер был впоследствии секретарем нашей миссии в Вашингтоне, потом поверенным там в делах и наконец генеральным консулом в Лондоне, где и окончил свою жизнь. Витте остался в Петербурге, получая чины и ордена; но его я совершенно потерял из вида. Вскоре вступил к нам в канцелярию воспитанник лицея Александр Крузенштерн, впоследствии сенатор и еще состоящий в живых. Как я уже несколько попривык к английскому языку, которым я занимался очень усидчиво, то, по совету Кремера, взял на себя английские газеты и передал немецкие Крузенштерну. Начальником нашим был сын французского эмигранта, гофмейстер гр. Лаваль. Хотя он был человек умный, но своим царедворством он нас очень забавлял. Перед поездкою во дворец он был всегда очень озабочен, словно готовился к священнодействию, а в важных случаях сперва он даже заезжал в католическую церковь и заказывал там молебен или что-то в этом роде. Особенное внимание он обращал на кухмистерскую часть в своем доме, давал славные обеды, и этим он поддерживал свое значение в Петербурге.
Служба моя шла не блистательно; но у меня оставалось много времени для собственных занятий, для выездов в большой свет, для посещения приятелей и даже для кутежа.
В Петербурге я был не один из москвичей. Кн. Одоевский еще прежде меня переехал в Петербург, женился на О.С. Ланской и поступил на службу по Министерству народного просвещения, а именно в Комитет иностранной цензуры. Вскоре после меня приехал к нам Д.В. Веневитинов и определен был в Министерство иностранных дел, по департаменту внутренних сношений. Не замедлил переездом в Петербург и В.П. Титов. Мы все часто виделись и собирались по большей части у кн. Одоевского. Главным предметом наших бесед была уже не философия, а наша служба с ее разными смешными и грустными принадлежностями. Впрочем, иногда вспоминали старину, пускались в философские прения и этим несколько себя оживляли.
Вскоре мы были поражены большим горем. Д. Веневитинов, при самом приезде из Москвы, был вытребован или взят в 3-е отделение собственной канцелярии и там продержан двое или трое суток. Это его ужасно поразило, и он не мог освободиться от тяжелого впечатления, произведенного на него сделанным ему допросом. Он не любил об этом говорить; но видно было: что-то тяжелое лежало у него на душе. В марте он занемог тифозною горячкою; около двух недель был болен, и 15 марта он скончался. Эта смерть нас ужасно поразила и огорчила. Мы отпели его у Николы Морского, и тело его отправили в Москву.
Во время болезни Д. Веневитинова, за которым и днем и ночью мы ухаживали, я близко сошелся с А.С. Хомяковым, с которым я прежде был только знаком. С этого времени мы стали часто видеться, и тут начало той дружбы, которую прервала только кончина незабвенного Алексея Степановича.
