Полонский. Дневник - 47

10/V.31. Приехала Мариэтта Шагинян. Болела, слала мне трагические письма — «погибает», — какие-то делали ей операции, — тем не менее с трудом закончила «Гидроцентраль». Следила за корректурой, правила, вносила поправки, — сейчас довольна. «Как находите роман?» — и испытующе смотрит, стараясь разгадать: «искренен ответ или нет?» Сама она от романа в восторге: «Первый роман, в котором показаны все производственные процессы», — говорит с гордостью. Она прожила два с лишним года в бараках, вместе с рабочими, на постройке Земо-Авчальской станции, действительно усвоила множество технических знаний, разбирается в тончайших технических вопросах. Для нее строительство социализма — не пустой звук и не литература. Она приняла это как величайшее явление мировой истории и заставляет себя не только поверить в пятилетку, но прочувствовать ее, полюбить всей кровью сердца. Когда-то писавшая женственные стихи «Ориенталии»[1] — сейчас она в кепке, в кожаной куртке, в высоких кожаных (на голенищах) сапогах, угловатая, полумужчина. Очень оживлена, черные глаза блестят, волосы, однако, не подстрижены, — сохранила богемную прическу старой Шагинянши. Больна, глуха, неврастенически развинченна — но горит желанием работать. Мечтает получить от Сталина предисловие к «Гидроцентрали»[2]. Думает о переводах на иностранные языки, но боится продешевить. Рассказывает: мне предлагали немцы продать им право перевода, но предлагают так мало, что я не хочу. Слава, деньги, энтузиазм — все связано в один узел.

Н. П. Ульянов[3] принес свои воспоминания о художниках. Просидел вечер. Я имел неосторожность предложить ему рюмку водки. «Хоть две», — с живостью ответил он. Но, пообещав выпить «две», он присоседился к графину, и я его едва оторвал. Сначала одну рюмку, потом другую, — после третьей он поставил графин около себя и во время разговора изредка брал его, мягко, свободно, уверенным движением наливал рюмочку и опрокидывал ее, не закусывая ничем. Через час он уже был пьян, язык стал заплетаться, — я увел его к себе. Беда: целовал меня в затылок, в плечо, — объявил меня самым лучшим другом. Я ему исправил предисловие к его воспоминаниям, — обещал ему прочитать, посоветовать, если что изменить.

Судьба его тяжела. Жена больна уже больше десяти лет — безумна. Он с ней одинок и сам побывал в психиатрической. Отдал ей всю жизнь: «Как же можно бросить ее, когда прожил 30 лет, а она теперь беспомощна». На нее находят припадки безумия, — иногда просветление. Он не отходит — и не хочет поместить в больницу. Никто к ним почти не ходит — из-за ее болезни, и он все около нее. Работает мало, — да и какие теперь заказы; опустился, обнищал: не удивительна страсть к графину. Не жалуется на судьбу, приветствует «новый мир», подчеркивает, что он «сын крепостного». В нем, правда, нет ни злобы, ни злопыхательства, как в других. Бедствует. Потерт. Голоден. Вспоминал прошлое, говорил о ненависти к «людям во фраках» — к своей бывшей клиентуре. Но жалок. Воспоминания его интересны. О Льве Толстом я напечатал в «Новом мире»[4].

Ждем Горького. Обещал приехать 30 апреля, — перенес приезд на 14 мая. Подготовка, организация встреч, «комитеты», статьи, портреты. Авербах, который недавно выступал против Горького со статьей «Пошлость защищать не надо» (тогда Горький его слегка высек), — сейчас, когда Горький в зените, — пишет статью о «Климе Самгине» — и при всяком удобном случае в разных выступлениях подчеркивает, что наша критика оказалась не способной понять этот роман[5]. Эта фраза была брошена самим Горьким. Сейчас он пишет в «Правде» статью об этом романе: статья бледна, не критична, имеет целью «потрафить» юбиляру. Сам Горький вряд ли будет от нее в восторге: у него есть вкус.

Я хочу дать его портрет вкладкой в майскую книгу «Нового мира» и надпись, примерно такого рода: «Редакция «Нового мира» приветствует дорогого Алексея Максимовича». Когда я предложил эту надпись в заседании редакции — Соловьев нашел ее холодной: надо написать «великого писателя». — «Не пролетарского?» — спросил я. «Нет, «пролетарского». Впрочем, — продолжал он, — этого тоже нельзя. Наделает он чего-нибудь, так потом возьмут на мушку: это ты его «честил» пролетарским да «великим»» — и т. д-. Словом, опасается «переборщить». — А всеобщий перегиб наших литературных ребят будет неизбежен. Горький как будто не любит лести: он цену себе знает, как писал мне однажды. Но встреча будет грандиозной, неслыханной: вся страна будет приветствовать его.

Статья Бухарина о Гейне в «Литературной газете»[6]. Когда-то «великий», он не нашел, где напечатать эту статью — выдержку из доклада на торжественном заседании Академии наук. Его понемногу кое-где продолжают «крыть» — за его правый оппортунизм. Сам он как будто искренно признал свои уклоны. Налитпостовцы, которые на каждом шагу подчеркивали свою солидарность с «т. Бухариным», — сейчас слова сказать не могут, чтобы не подчеркнуть, что они боролись с бухаринским оппортунизмом. Ловкие ребята.