Ровно в 18.00 я переступил порог кабинета Панушкина. На его столе и на стене были выложены и развешаны сигнальные листы завтрашнего номера. Сам он - в пальто, так как в их новом здании еще не топили. Георгий Петрович уже ожидал меня.
- Вот, - указал он на стол.
Я посмотрел и обмер: вся четвертая полоса газеты была отдана "Лермонтову", а первая страница - пресс-конференции М. С. Горбачева по итогам встречи с Рейганом в Рейкьявике.
- Никогда такого не бывало, - сказал Георгий Петрович, - и никогда больше не будет.
Панушкин был похож на полководца, выигравшего великую, но не последнюю битву. Завтра последует реакция на взрыв этой бомбы.
Я сел в уголок читать "сигнал". Зашла помощница Георгия Петровича с корректурой, и мы втроем начали вычитывать текст. Панушкин то и дело звонил в типографию, исправлял опечатки.
После того как мы завершили работу, эта милая женщина попрощалась с нами и сказала Георгию Петровичу:
- Сухари я вам насушила...
- Сухари мне будет носить Николай Петрович, - пошутил тот и радостно улыбнулся, а когда за помощницей закрылась дверь, сказал мне: - С ней можно в разведку идти.
Зашли еще двое, и я машинально прикрыл "сигнал". Они сказали Георгию Петровичу что-то насчет отсутствующей четвертой полосы, и он их справадил. Уходя, один из них, черненький, остро зацепил меня глазами, буквально насквозь пробуравив чуть ли не до костей.
Получив вычитанные корректором три полосы, Георгий Петрович приложил к ним и нашу, четвертую, и сказал:
- Теперь можно ехать.
Я заметил:
- У меня такое чувство, будто мы сейчас на войне, в тылу врага.
- Конечно, - ответил Георгий Петрович.
Он сел в свою черную "Волгу", дал мне адрес типографии "Гудок", и мы двинулись на завершение операции "Водный транспорт". У дверей типографии Георгий Петрович спросил меня:
- Вы бывали в типографии?
- Нет, - ответил я. - Впервые в жизни.
Шествуя по длинным коридорам старого здания, Панушкин говорил:
- Когда будете делать фильм о каменном веке типографского дела, можете снимать здесь.
- Когда буду делать фильм об Иване Федорове...
Мы зашли в комнату, где вычитывался наш номер, а потом - в цех, где делался набор четвертой, моей полосы. К нам подошли наборщики, корректоры и выразили свое одобрение. Один из них произнес: "Молодцы. Давно пора..."
Георгий Петрович тут же исполнил мою последнюю просьбу - попросил убрать "но" из последнего предложения, и мгновенно был перелит и вставлен заново целый абзац.
На плиту положили лист бумаги, автомат прокатал по нему валиком, и Георгий Петрович протянул мне этот лист:
- Читайте абзац и берите себе - последний "сигнал" перед печатью.
Он попросил выдать мне 30 экземпляров отпечатанного номера. Выпуск обещали в 21 час, было еще только полвосьмого. Я помчался в ВТО - надо было выступить на творческом вечере Мариса Лиепы.
Там меня уже ждали. Марис знал, что я должен был срочно уходить, и выпустил меня первым. Я вышел на сцену к переполненному залу. Стал говорить о Марисе, о "Лермонтове" и чутко улавливал змеиное шипение в зале, ожидавшем моего провала. Но были и те, кто слушал внимательно, например сидящий в правом ряду Владимир Васильев. Я объявил фрагменты "Лермонтова". Они потекли на экране, а когда показ закончился, раздались аплодисменты. Вышел Марис, принял цветы из зала - за "нашего императора". Я поговорил с Екатериной Максимовой, пожал руки нескольким артистам, забрал коробки с пленкой и вновь помчался в типографию.
Вечером я созвонился с Г. П. Панушкиным: он был в приподнятом и веселом настроении, сообщил мне, что реакция окружающих положительная, отрицательных звонков пока не было, а это хороший симптом - боятся. Георгий Петрович собирается продолжать наступление и будет публиковать отклики на статью, если таковые появятся.
Вечером состоялась премьера и обсуждение "Лермонтова" в самом большом эталонном зале Мосфильма. За час до начала через всю студию потекли сотни людей. Они толпились у проходной Мосфильма. Когда я вошел в зал, он был почти полон - 900 мест не пустовали.
Показали "Фильм о фильме", и он мне на сей раз совсем не понравился. Что-то с ним не то Боря Левкович сотворил: выкинул мое выступление, отбором кусков из самых важных сцен он практически девальвировал их последующее звучание в фильме. Десятиминутный фильм показался мне нескончаемо длинным, с несколькими финалами.
Нет, меня провели.
После такой рекламы я представил Галю Беляеву, Митю Золотухина, Цихотского, Мариса Лиепу (пришедшего чуть позже), Демидову, кратко высказался и предоставил слово самой картине. Сам сел за микшер. В огромном зале, амфитеатром сбегающем от меня вниз, сидела почти тысяча людей. Мне было тяжело, а еще тяжелее было торчать с артистами после просмотра на сцене и выслушивать противоречивую, тенденциозную болтовню. Большинство патриотов напирали на то, что фильм был истинно русский, то и дело педалировались слова "русский", "Россия", "Родина". Все это удручало меня.
Пришли в зал и мои оппоненты, но их было меньшинство. Вышел какой-то парень и сказал: "Я тоже русский, но мне было скучно", и ему с готовностью зарукоплескало человек двадцать в правом углу зала. Но парня тут же четвертовали сотни голосов отовсюду. Поднялась бледная дева из "Комсомольской правды" - тоже с критикой фильма. Досталось и ей, и "Комсомольской правде" заодно. Некая малокомпетентная домохозяйка принялась упрекать нас в "коверкании лермонтовских поэтических текстов", но тут уж я ее осадил: "Конкретнее! У нас все выверено".
Остальные выступали за картину, но все это тяготило меня. И даже слова девятилетнего школьника о России мне показались навязанными взрослыми.
Свободное копирование
