Почему-то я в Ленинградскую пошел, не знаю. Может быть, повлияло даже то, что отец Сергий Афонский, когда читал какое-то очередное сочинение, которое нам полагалось писать в семинарии, всех нас перебрал (человек двенадцать было), раздал замечания; потом говорит: “Вот, среди вас сидит будущий Болотов”; еще лестное что-то сказал по поводу моего сочинения. Они многие были у меня хорошие, они там еще остались. Меня никто в глаза не хвалил, ничего такого не делал, но почему-то я предпочел Ленинград.
А эти нажимали, нажимали, нажимали, нажимали… Я всячески говорил, что осведомителем не могу быть, потому что у меня память плохая. Они говорят: “Ну, это не говори, мы лучше тебя знаем”. Вот. Все. Они со своей стороны: “Мы тебе помогать будем (а я думаю: чего помогать, я же на полные пятерки иду) и все будет хорошо”. Я говорю: “Возьмите кого-нибудь другого”. Они: “Ты нам не указывай, мы знаем, кого брать”. Говорю: “Не способный я!”. И все это тянется, тянется… Когда один на один — уже тяжело, когда два на тебя нападают… Я понял, что от них не отделаюсь, и тогда пошел опять на идиотский шаг. Говорю: “Вы все равно меня заставить-то не сможете”. Они спрашивают: “Как это?” — “А вот так — я ведь химик”. — “Ну и что?” — “Ничего; я за несколько секунд могу быть в другом мире, и ничего вы со мной не сделаете!” — Испугались, говорят: “Ты что, дурак?” — “Да”. — Они помолчали, помолчали, и говорят: “Ну ладно, иди, но ты вспомнишь нас скоро”.
Действительно, когда я поступал в Ленинградскую академию, я вспомнил: там уже все было приготовлено (!). Сначала меня подрезали на одном экзамене, потом Парийский на другом. Он у меня на догматике сидел как ассистент и Миролюбова тоже настроил так, что тот более пристрастно меня спрашивал; и конечно, засыпать всегда можно, если хочешь. Потом я сопоставлял его поведение и понял, что ему как инспектору было дано указание меня не принять, и он делал все, что мог; и я получил двойку. Ну, за компанию приделали еще кого-то из наших киевских. Я пошел к митрополиту Григорию, тоже поздно, тоже он усталый. Наконец, до меня очередь дошла, последнего. Я ему вкратце рассказал, что какая-то странная история — двойка по литургике. Я не то что пожаловался, просто скорбь свою высказал. Он говорит: “Что ж это такое?! Ну ничего, все будет в порядке”. И дал распоряжение в виде исключения принять меня. Я обрадовался конечно. Люди такие хорошие, интересные. И класс в общем-то хороший был.
Через неделю или две надо было сдать паспорта. Начался длинный процесс прописки. Несколько человек нас, человека три, получили отказ в прописке. Я туда-сюда, сюда-туда; спрашиваю Парийского: “Как так? я пойду к уполномоченному по делам религий”. — “Дело ваше, я бы на вашем месте не ходил”. Я пошел к уполномоченному. Как тот на меня накинулся, как разорался! Ужас какой-то. Я понял все. Другие ребята ходили в милицию, еще куда-то, еще раз в милицию. Там им говорят: “Ну что вы к нам ходите, это же не мы, это ваши там делают; что вы от нас хотите?”. Короче говоря, ничего не получалось, и я понял, что надо уезжать. А у меня тут флюс раздулся. Денег, конечно, ни копейки. Но все-таки получилось, что я месяца полтора проучился, что ли. Уже и в магазины букинистические побегал, и видел, сколько там прелестей; и тут в библиотеке; и преподаватели замечательные были, все на высшем уровне; и на тебе — надо уезжать в неизвестность. И денег не хватает. Ребята собрали что-то такое на билет мне, хотя в общем все были мне чужие.
Свободное копирование
