Я пошел в седьмой класс. Мы прожили сколько-то — две-три недели достаточно спокойно, потом как-то в выходной день вернулись домой с прогулки за город, сестра сказала с испуганными глазами: “Война началась!”.
Через какое-то время мы были немножко напуганы, потому что всю ночь в небе летали какие-то самолеты. И шли они потом и днем тоже все на юг, на юг, на юг. Это была какая-то договорная акция, не аннексия конечно, просто наши войска вошли в Иран, чтобы с юга обеспечить безопасность страны. Поставили охрану на важных местах… они всю войну там были — на мосту, еще где-то.
Седьмой класс окончил довольно хорошо, но тут начались трудности с обучением. Там был и армянский большой комплекс, и одна русская школа для тех, кто там жил давно, или для ИТР, которые туда приезжали. Учиться там было не тяжело, поэтому все шло хорошо. Но с математикой опять не повезло, немецкий язык я не хотел учить, как и все прочие люди, потому что началась война с Германией. И вдобавок еще мне немецкий язык сидел поперек горла, потому что мои две сестры учились в — тогда назывался техникумом, потом институтом назывался, — иностранных языков, они как раз кончили перед началом войны свое образование и были одна в Бурят-Монголии, другая на Урале где-то учительницами немецкого языка. И пока они спрягали и склоняли всякие немецкие слова, они не давали мне петь или резвиться, и мне этот немецкий язык так опостылел, что дальше некуда. Я помню, как я, задрав ноги на печку, пел “По долинам и по взгорьям…”. Вполне приличная песня, но они почему-то просили меня замолчать. Я настаивал на своем, опять орал “По долинам и по взгорьям…”. Кончилось это тем, что они вдвоем, превосходящими силами, конечно, заставляли меня замолкнуть. И так во мне погиб великий певец.
Да, еще что касается области искусства, в тридцать каком-то году были недоразумения на Хасане. Поддавшись общему патриотическому чувству, я написал свое первое стихотворение. У меня было очень много первого и очень мало последнего. Я написал стихотворение о нападении этих японцев, что тишина нарушилась, японские банзай… пятое-десятое и тому подобное, и традиционную тогда, всем вбиваемую в голову преданность великому вождю и учителю, которого мы все вдребезги любили (попробуй не любить!). Отец, повторяю, не был слишком ура-патриотичен, не был коммунистом, естественно, не был комсомольцем. Но когда он услышал мои стихи о том, что Сталин нам “родной отец”, он пробурчал: “Ну и иди к своему отцу”. Я свое стихотворение уничтожил, решил, что лучше не писать. Музыкой я тоже занимался очень немножко. Я давно знал ноты и даже написал один раз вальс. Отец посмотрел и сказал: “Дурень, кто же пишет вальс в четыре четверти”. Ну, я отомстил ему, — я просто перестал писать музыку. Немножко рисовал. У меня были масляные краски, был сосед татарин, который срисовывал с открыток. Я тоже нарисовал какой-то вид на Волгу. На этом дело кончилось. Хотя, правда, потом я написал две-три иконы, и все. Потом краски сгорели в подвале в Люберцах, хорошие краски, старинные, прекрасные, которые сейчас не купишь. Иконы где-то в Чернигове остались. Я нарисовал святителя Николая. Правда, он немножко на Суворова смахивал. У него такой хохолок красивый был. Но я старался как мог… Я этому не учился, поэтому так все получалось плохо. Зато я реставрировал какие-то иконы в Чернигове чуть-чуть. А все неудачное я уничтожал. Надо жалеть человечество.
