В то время я обращалась тоже к известному присяжному поверенному Николаю Платоновичу Карабчевскому, жившему еще тогда в своем особняке на Знаменской. Карабчевский принял меня очень сердечно и сочувственно, возмущался моим рассказом о постоянном выманивании денег якобы для облегчения судьбы бедной дочери. Он сейчас же хотел начать дело об этом, но по моей просьбе и по совету прокурора Карпинского оставил это на время, так как последний и я опасались, что оглашение этого факта только повредит дочери. Карпинский однако же сказал, что он этого не забудет и что это «большой козырь в его руках». Прощаясь со мной, Н. П. Карабчевский сказал мне: «Если когда-нибудь представится мне случай, я сочту это за честь громогласно защищать вашу дочь от всего этого ложного обвинения и этой клеветы».
Тут я стала обращаться в Следственную Комиссию и просила, чтобы меня и мужа вызвали на допрос. Меня допрашивал следователь Руднев четыре часа, а мужа, кажется, около двух с половиной. Председателю Муравьеву я принесла письмо дочери, написанное незадолго до революции после убийства Распутина, когда ее убеждали покинуть Государыню и тем себя спасти. Она в этом письме писала: «Я удивляюсь, что меня учат побегу; моя совесть чиста перед Богом и людьми, и я останусь там, где Господь меня поставил». Это письмо вызвало целый переворот у Муравьева, вначале наговорившего мне кучу неприятностей. Он мне сказал, что это письмо настолько важно, что я должна вернуться с ним к их заседанию. Я вернулась в пленум и перед всеми членами дала свои показания.
Была и у сенатора Завадского. Гальперн держал меня в курсе. Тут уже мне стал помогать доктор Манухин и управляющий делами Следственной Комиссии Косолапов. Ни князь Львов, ни Родзянко, к которым я тоже обращалась, ничего мне не ответили. Не отвечал и Керенский на мои письма. Участливо к моим хлопотам отнесся Чхеидзе. Благодаря Косолапову я получила после освобождения дочери бумагу из Следственной Комиссии о том, что дочь никакому обвинению не подлежит (см. приложение).
Свободное копирование
