Произведения госпожи Павловой имели некоторое достоинство, но никогда не были такими, чтоб их долго помнить. Но сама госпожа Павлова постоянно думала, что она пишет как русский поэт-мужчина. Во всяком случае, русский стих этой немки был гораздо совершеннее стиха русской барыни Ростопчиной.
Павлов, когда читали стихи его супруги, обыкновенно: стоял подле ее стула, опустив в землю глаза -- как бы слушая и соображая. Он никогда, ни одним словом и ни одним движением не изменил в этом отношении себе, но без всякого сомнения отлично понимал настоящее значение стихов своей Каролины Карловны.
Так спокойно и приятно текла их жизнь. Конечно, было много таких, которые даже завидовали такой жизни... Вдруг налетели тучи. И налетели они, прежде всего, от непрактического распоряжения госпожи Павловой: она взяла к себе в дом бедную родственницу, из остзейских губерний, такую же немку, как сама, и если не столько, то значительно интеллигентную и хорошо воспитанную -- г-жу Т***. курносенькую приятную блондинку, которая любила заниматься литературой и живописью. Писать не писала, но знала мировых европейских поэтов; по-русски говорила хорошо и свободно, читала и русских поэтов. А в живописи дошла до масляных картин. С нею было приятно болтать. Павлова имела, таким образом, изящную, естественную компаньонку, которая могла быть с нею во все часы, при гостях и без гостей, как девушка того же круга, тех же понятий и образования, что и хозяева.
Все бы это ничего, но вдруг старикашка-хозяин, в седом парике, паралитически моргавший и, кроме того, еще носивший какую-то шишку на нее, которая не поддавалась никаким операциям и не могла быть достаточно хорошо укрыта от наблюдателей никаким хитрым галстухом -- этот старикашка влюбился насмерть в свою отдаленную родственницу! Мало этого: спустя некоторое время произошло что-то такое, что заставило эту родственницу переехать на другую квартиру. У Николая Филипповича явилось два семейства: в одном был сын, в другом -- два сына и дочь! Он должен был разрываться на две части, из которых законной доставалось несравненно менее внимания, чем незаконной...
Разумеется, строгая нравами (хотя тоже что-то рассказы вали........) -- немка, Каролина Карловна, и ее отец, маститый старец, импозантная высокая фигура с белыми локонами по плечам, что-то между Гёте и Гриммом, возмутились страшно. И тут было замечено, что управление имением, принятое Николаем Филипповичем в свои руки, идет вовсе не так, как он докладывал иногда жене и тестю в семейных беседах: не устраивается, а расстраивается, что оно дает довольно, но меньше, чем прежде давало; что давно не делается никаких улучшений, не ремонтируются строения, ничего не заводится вновь. Все лишние деньги идут куда-то, ухают в какую-то бездну. Открылась для глаз наблюдателей и самая бездна: клубная и домашняя картежная игра, большею частию азартная. Шло немало денег и на другое семейство.
Кто-то сказал раздраженной до последней степени супруге, что если она не остановит беспорядка каким-нибудь энергическим действием, то в самом непродолжительном времени и она, и сын ее увидят себя в затруднительном положении. Может статься, им просто-напросто будет нечего есть!
"Да какое же энергическое действие?" спрашивала бедная женщина, у которой вся поэзия бежала из головы и из дому, Бог ведает куда, и осталась одна проза,-- гадкая, жестокая, сварливая, самая прозаическая проза; не знавшая никакой мягкости, уступки и пощады: "какое ж энергическое действие?.... это так трудно!".....
-- "Поезжайте к генерал-губернатору, объяснитесь с ним откровенно и попросите помощи. Он один в состоянии вам помочь; что для другого трудно -- для него не трудно. Вы знаете: у него есть бланки"... Так обыкновенно говорили в городе о новом (после Щербатова) генерал-губернаторе графе Закревском, что он якобы имеет бланки с подписью Государя и все, что внесется в такой бланк -- будет немедля исполнено, как высочайшее повеление. На самом деле никаких бланок не было, а были даны самые страшные полномочия: Закревский <был> снабжен, при назначении его московским генерал-губернатором, почти неограниченною властию; мог делать, что хотел. Вспомним, какое было время: 1848-й год -- французская революция и ее последствия во всей Европе! -- нужно было не зевать...
Во время метения города новой метлой принимались меры против всего, лечились болезни неизлечимые, всякой правительственной, бюрократической суеты была тьма тьмущая, все глядели во все глаза, не очень понимая что такое творится. Мирная Москва не привыкла к наездам хотя бы и с самой лучшею целию; ей лучше грязь и сон, чем хлопоты о порядках, до которых не дойдешь.
Свободное копирование
